Неточные совпадения
Тут
все переменилось: в два месяца я выучил эти четыре правила, которые только одни из
всей математики и теперь не позабыты мной; в остальное время
до отъезда в Казань отец только повторял со мной зады; в списывании прописей я достиг также возможного совершенства.
Надобно было обходить полыньи, перебираться по сложенным вместе шестам через трещины; мать моя нигде не хотела сесть на чуман, и только тогда, когда дорога, подошед к противоположной стороне, пошла возле самого берега по мелкому месту, когда
вся опасность миновалась, она почувствовала слабость; сейчас постлали на чуман меховое одеяло, положили подушки, мать легла на него, как на постель, и почти лишилась чувств: в таком положении дотащили ее
до ямского двора в Шуране.
Меня самого также очень много спрашивали; доктора часто подходили ко мне, щупали мою грудь, живот и пульс, смотрели язык; когда дело дошло
до коленок и
до ножных костей, то
все трое обступили меня,
все трое вдруг стали тыкать пальцами в мнимо больные места и заговорили очень серьезно и с одушевлением.
Камашев не изменил себе
до конца; он предложил совету взыскать с моей матери за пятимесячное пребывание мое в гимназии
все издержки, употребленные на мое содержанье и ученье.
Насилу усадили меня в карету, но я высунулся в окошко и ехал так
до самой кормежки, радостными восклицаниями приветствуя
все, что попадалось на дороге.
Впрочем, если взять
все пространство земли, идущее
до плотины, то с натяжкой оно может еще называться прежним именем.
Постоянно думая, что если я, по милости божией, поправлюсь здоровьем, может быть, через год, то
все же надобно будет представить меня опять в гимназию, — она назначила мне от двух
до трех часов в день для повторения
всего, чему я учился, для занятия чистописанием и чтением ей вслух разных книг, приличных моему возрасту.
Сначала мать моя не придавала этому бреду никакой значительности,
все приписывая излишнему беганью и живости детских впечатлений, тем более что
до поступления в гимназию я часто грезил, чему подвержены бывают многие дети.
Самое лучшее уженье находилось у нас в саду, почти под окнами, потому что пониже Аксакова, в мордовской деревне Кивацкое, была мельница и огромный пруд, так что подпруда воды доходила почти
до сада; тут Бугуруслан мог назваться верховьем Кивацкого пруда, а
всем охотникам известно, что для уженья рыбы это очень выгодно.
Особенно роман «Франчичико Петрочио» и «Приключения Ильи Бенделя», как глупым содержанием, так и нелепым, безграмотным переводом на русский язык, возбуждали сильный смех, который, будучи подстрекаемый живыми и остроумными выходками моей матери,
до того овладевал слушателями, что
все буквально валялись от хохота — и чтение надолго прерывалось; но попадались иногда книги, возбуждавшие живое сочувствие, любопытство и даже слезы в своих слушателях.
С большим трудом уступала она иногда просьбам тетки позволить мне посмотреть на них; тетка же, как деревенская девушка,
все это очень любила; она устраивала иногда святочные игры и песни у себя в комнате, и сладкие, чарующие звуки народных родных напевов, долетая
до меня из третьей комнаты, волновали мое сердце и погружали меня в какое-то непонятное раздумье.
Мать моя постоянно была чем-то озабочена и даже иногда расстроена; она несколько менее занималась мною, и я, более преданный спокойному размышлению, потрясенный в моей детской беспечности жизнью в гимназии, не забывший новых впечатлений и по возвращении к деревенской жизни, — я уже не находил в себе прежней беззаботности, прежнего увлечения в своих охотах и с большим вниманием стал вглядываться во
все меня окружающее, стал понимать кое-что,
до тех пор не замечаемое мною… и не так светлы и радостны показались мне некоторые предметы.
Чувство неиспытанной мною
до тех пор особенного рода грусти стало примешиваться ко
всем моим любимым занятиям, ко
всем забавам…
Радостными восклицаниями приветствовал народ вырвавшуюся на волю из зимнего плена любимую им стихию; особенно кричали и взвизгивали женщины, — и
все это, мешаясь с шумом круто падающей воды, с треском оседающего и ломающегося льда, представляло полную жизни картину… и если б не прислали из дому сказать, что давно пришла пора обедать, то, кажется, мы с отцом простояли бы тут
до вечера.
Я с Евсеичем не сходил с пруда и нигде уже больше не удил; даже отец мой, удивший очень редко за недосугом, мог теперь удить с утра
до вечера, потому, что большую часть дня должен был проводить на мельнице, наблюдая над разными работами: он имел полную возможность удить, не выпуская из глаз
всех построек и осматривая их от времени
до времени.
Самый сильный лов продолжался с весны
до половины июля, а потом крупная рыба перестала брать; я разумею язей, головлей и линей; остальная же
вся брала превосходно, но, вероятно, и они бы брали, если б тогда была известна насадка целых линючих раков.
Он рассказал нам, что Яковкин
до сих пор только исправляет должность директора гимназии и что ходят по городу слухи, будто директором будет богатый тамошний помещик Лихачев, и что теперь самое удобное время поместить меня в гимназию своекоштным ученикам, потому что Яковкин и
весь совет на это согласен, и что, может быть, будущий директор посмотрит на это дело иначе и заупрямится.
Я сам был охотник
до картинок; но как тут я ожидал совсем другого, то не обращал на них внимания и
все еще надеялся, что на дне сундука окажется настоящее сокровище; когда же были сняты последние листы и голые доски представились глазам моим, — я невольно воскликнул: «Только-то!..» и смутил ужасно Ах-ва, который думал удивить и привести меня в восхищение.
Таким образом шли дела почти целый год, то есть
до июня 1802 года; в продолжение июня происходили экзамены, окончившиеся совершенным торжеством для моего детского самолюбия; я был переведен во
все средние классы.
Меня оставили в доме на целый вечер и подробно расспросили обо
всем,
до меня касающемся.
Чтобы ускорить переезд, поднялись вверх только с полверсты, опять сели в весла и, перекрестившись, пустились на перебой поперек реки; но лишь только мы добрались
до середины, как туча с неимоверной скоростью обхватила
весь горизонт, почерневшее небо еще чернее отразилось в воде, стало темно, и страшная гроза разразилась молнией, громом и внезапной неистовой бурей.
Евсеич остался со мной, а Борисов пустился опять к дощанику, с которого бабы с криками и воплями, не расставаясь с кузовьями ягод, побросались в воду; мужики постолкали своих лошадей и телеги, и
все кое-как, по отмели, удачно отыскав брод помельче, добирались
до берега.
Сначала Григорий Иваныч не мог без смеха смотреть на мою жалкую фигуру и лицо, но когда, развернув какую-то французскую книгу и начав ее переводить, я стал путаться в словах, не понимая от рассеянности того, что я читал, ибо перед моими глазами летали утки и кулики, а в ушах звенели их голоса, — воспитатель мой наморщил брови, взял у меня книгу из рук и, ходя из угла в угол по комнате, целый час читал мне наставления, убеждая меня, чтобы я победил в себе вредное свойство увлекаться
до безумия,
до забвения
всего меня окружающего…
За несколько дней
до возвращения моего с Григорьем Иванычем из Аксакова, когда в гимназии собрались уже почти
все ученики, какой-то отставной военный чиновник, не знаю почему называвшийся квартермистром, имевший под своею командой
всех инвалидов, служивших при гимназии, прогневался на одного из них и стал его жестоко наказывать палками на заднем дворе, который отделялся забором от переднего и чистого двора, где позволялось играть и гулять в свободное время
всем воспитанникам.
Воспитанникам, назначенным в студенты, не произвели обыкновенных экзаменов, ни гимназических, ни университетских, а, напротив,
все это время употребили на продолжение ученья, приготовительного для слушанья университетских лекций; не знаю, почему Григорий Иваныч, за несколько дней
до акта, отправил меня на вакацию, и мы с Евсеичем уехали в Старое Аксаково, Симбирской губернии, где тогда жило
все мое семейство.
От Старого Аксакова
до Чуфарова
всего было верст сорок или пятьдесят.
Панаев
до того был удивлен, что ничего не мог произнести, кроме слов: «Ты Плавильщиков… ты лучше Плавильщикова!» В тот же день Александр Панаев явился в университет прежде меня и успел рассказать
всем о новом своем открытии.
Оторванный от театра стечением обстоятельств, я бросился в другую сторону — в литературу, в натуральную историю, которую читал нам на французском языке профессор Фукс, и
всего более пристрастился к собиранию бабочек, которым увлекался я
до чрезвычайности.
Но когда дело дошло
до человеческих трупов, то я решительно бросил анатомию, потому что боялся мертвецов, но не так думали мои товарищи, горячо хлопотавшие по
всему городу об отыскании трупа, и когда он нашелся и был принесен в анатомическую залу, — они встретили его с радостным торжеством; на некоторых из них я долго потом не мог смотреть без отвращения.
Конечно, если бы я отложил письмо
до следующей почты, я непременно бы одумался, но горячность увлекла меня… увлекала и во
всю жизнь…
Я чистосердечно признался во
всем, что писал к моим родителям, высказал
все мои прежние к нему чувства, плакал, просил, молил Григорья Иваныча позабыть мой поступок и не разлучаться со мною
до своего отъезда в Петербург.
В самом деле, успех Дмитриева в этой роли был гораздо блистательнее моего, хотя существовала небольшая партия, которая утверждала, что я играл Неизвестного лучше, что Дмитриев карикатурен и что только некоторые, сильные места были выражены им хорошо; что я настоящий актер, что я хорош на сцене во
всем от начала
до конца, от первого
до последнего слова.
Вдруг посреди мечтательных надежд и огорчений, выражаемых мною весьма плохими ребячьими стихами, является в Казани, проездом, какой-то путешественник, шведский граф, знакомится с Вильфингами,
всех очаровывает, ездит к ним всякий день и проводит с ними время от утра
до вечера.
Чрез месяц по приезде в Казань я получил письмо от отца с приказанием приискать и нанять большой поместительный дом, где не только могло бы удобно расположиться
все наше семейство, но и нашлись бы особые комнаты для двух родных сестер моей матери по отце, которые жили
до тех пор в доме В-х, Мать прибавляла, что она намерена для них выезжать в свет, и потому должна познакомиться с лучшею городскою публикою.
В самом деле, когда дошла
до него очередь, Фомин встал и громко сказал: «Я предпочитаю
всем писателям — Сумарокова и считаю самыми лучшими его стихами последние слова Дмитрия Самозванца в известной трагедии того же имени...