Неточные совпадения
Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесятых годов, предметы и образы, которые
еще носятся в моей памяти, — кормилица, маленькая сестрица и мать; тогда они не имели для меня никакого определенного значенья и
были только безыменными образами.
Сборы продолжались
еще несколько дней, наконец все
было готово.
Нашу карету и повозку стали грузить на паром, а нам подали большую косную лодку, на которую мы все должны
были перейти по двум доскам, положенным с берега на край лодки; перевозчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по колени в воде, повели под руки мою мать и няньку с сестрицей; вдруг один из перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на руки и понес прямо по воде в лодку, а отец пошел рядом по дощечке, улыбаясь и ободряя меня, потому что я, по своей трусости, от которой
еще не освободился, очень испугался такого неожиданного путешествия.
С ночевки поднялись так рано, что
еще не совсем
было светло, когда отец сел к нам в карету.
Степь не
была уже так хороша и свежа, как бывает весною и в самом начале лета, какою описывал ее мне отец и какою я после сам узнал ее: по долочкам трава
была скошена и сметана в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль,
еще не совсем распустившийся,
еще не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь
была тиха, и ни один птичий голос не оживлял этой тишины; отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще.
Толстые, как бревна, черемухи
были покрыты уже потемневшими ягодами; кисти рябины и калины начинали краснеть; кусты черной спелой смородины распространяли в воздухе свой ароматический запах; гибкие и цепкие стебли ежевики, покрытые крупными,
еще зелеными ягодами, обвивались около всего, к чему только прикасались; даже малины
было много.
Солнце, закрытое облаками, уже садилось, дождь продолжался, и наступали ранние сумерки; мы
были встречены страшным лаем собак, которых чуваши держат
еще больше, чем татары.
Из слов отца я сейчас догадался, что малорослый мужик с страшными глазами
был тот самый Мироныч, о котором я расспрашивал
еще в карете.
Тогда мне уж в Парашино и заглядывать нечего, пользы не
будет, да, пожалуй, и тетушка
еще прогневается».
Отец мой спросил: сколько людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько, да как же
быть, рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «Так жните с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами работников, и шум от резки жесткой соломы
еще звучнее, сильнее разнесся по всему полю.
Солнце стояло
еще очень высоко;
было так жарко, как среди лета.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас к дедушке и бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти и не говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать; хотя от нас
была дверь прямо в залу, но она
была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда
еще была дверь в гостиную.
Тут-то мы
еще больше сжились с милой моей сестрицей, хотя она
была так
еще мала, что я не мог вполне разделять с ней всех моих мыслей, чувств и желаний.
Как только я совсем оправился и начал
было расспрашивать и рассказывать, моя мать торопливо встала и ушла к дедушке, с которым она
еще не успела поздороваться: испуганная моей дурнотой, она не заходила в его комнату.
Наконец мы совсем уложились и собрались в дорогу. Дедушка ласково простился с нами, перекрестил нас и даже сказал: «Жаль, что уж время позднее, а то бы
еще с недельку надо вам погостить. Невестыньке с детьми
было беспокойно жить; ну, да я пристрою ей особую горницу». Все прочие прощались не один раз; долго целовались, обнимались и плакали. Я совершенно поверил, что нас очень полюбили, и мне всех
было жаль, особенно дедушку.
Погода стояла мокрая или холодная, останавливаться в поле
было невозможно, а потому кормежки и ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили; у татар
еще было лучше, потому что у них избы
были белые, то
есть с трубами, а в курных избах чуваш и мордвы кормежки
были нестерпимы: мы так рано выезжали с ночевок, что останавливались кормить лошадей именно в то время, когда
еще топились печи; надо
было лежать на лавках, чтоб не задохнуться от дыму, несмотря на растворенную дверь.
Сначала Волков приставал, чтоб я подарил ему Сергеевку, потом принимался торговать ее у моего отца; разумеется, я сердился и говорил разные глупости; наконец, повторили прежнее средство,
еще с большим успехом: вместо указа о солдатстве сочинили и написали свадебный договор, или рядную, в которой
было сказано, что мой отец и мать, с моего согласия, потому что Сергеевка считалась моей собственностью, отдают ее в приданое за моей сестрицей в вечное владение П. Н. Волкову.
Долго она говорила со мной и для моего успокоения должна
была коснуться многого,
еще мне не известного и не вполне мною тогда понятого.
Великим моим удовольствием
было смотреть, как бегут по косогору мутные и шумные потоки весенней воды мимо нашего высокого крыльца, а
еще большим наслаждением, которое мне не часто дозволялось, — прочищать палочкой весенние ручейки.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто
еще не вставал, когда я уже
был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка
был с нами.
Усадьба состояла из двух изб: новой и старой, соединенных сенями; недалеко от них находилась людская изба,
еще не покрытая; остальную часть двора занимала длинная соломенная поветь вместо сарая для кареты и вместо конюшни для лошадей; вместо крыльца к нашим сеням положены
были два камня, один на другой; в новой избе не
было ни дверей, ни оконных рам, а прорублены только отверстия для них.
Проснувшись на другой день поутру ранее обыкновенного, я увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала
пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу; отец также встал, а гости наши
еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
Сергеевка понравилась мне
еще более прежнего, хотя, правду сказать, кроме озера и старых дубов, ничего в ней хорошего не
было.
Белая тут
была не широка, потому что речка Уршак и довольно многоводная река Уфа в нее
еще не впадали; она понравилась мне более, чем под городом: песков
было менее, русло сжатее, а берега гораздо живописнее.
Проснувшись на другой день поутру, я подумал, что
еще рано; в возке у нас
был рассвет или сумерки, потому что стеклышки
еще больше запушило.
У матери
было совершенно больное и расстроенное лицо; она всю ночь не спала и чувствовала тошноту и головокруженье: это встревожило и огорчило меня
еще больше.
Тут мы
еще поели разогретого супу и пирожков и пустились в дальнейший путь.
Нам опять отдали гостиную, потому что особая горница, которую обещал нам дедушка, хотя
была срублена и покрыта, но
еще не отделана.
Видно, отец
еще не приходил: постель его не
была измята.
Мне стало
еще страшнее; но Параша скоро воротилась и сказала, что дедушка начал
было томиться, но опять отдохнул.
Я
еще ни о чем не догадывался и
был довольно спокоен, как вдруг сестрица сказала мне: «Пойдем, братец, в залу, там дедушка лежит».
Еще до приезда хозяев и гостей
был накрыт большой стол в зале.
Гроза началась вечером, часу в десятом; мы ложились спать; прямо перед нашими окнами
был закат летнего солнца, и светлая заря,
еще не закрытая черною приближающеюся тучею, из которой гремел по временам глухой гром, озаряла розовым светом нашу обширную спальню, то
есть столовую; я стоял возле моей кроватки и молился богу.
Приготовленная заранее кормилица,
еще не кормившая братца, которому давали только ревенный сыроп, нарядно одетая,
была уже тут; она поцеловала у нас ручки.
Из последних слов Параши я
еще более понял, как ужасно
было вчерашнее прошедшее; но в то же время я совершенно поверил, что теперь все прошло благополучно и что маменька почти здорова.
Наконец не видавшись с матерью около недели, я увидел ее, бледную и худую, все
еще лежащую в постели; зеленые гардинки
были опущены, и потому, может
быть, лицо ее показалось мне
еще бледнее.
Это меня очень смутило: одевать свое горячее чувство в более сдержанные, умеренные выражения я тогда
еще не умел; я должен
был показаться странным, не тем, чем я
был всегда, и мать сказала мне: «Ты, Сережа, совсем не рад, что у тебя мать осталась жива…» Я заплакал и убежал.
Не дождавшись
еще отставки, отец и мать совершенно собрались к переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед большой обоз с разными вещами. Распростились со всеми в городе и, видя, что отставка все
еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор дал отцу отпуск, в продолжение которого должно
было выйти увольнение от службы; дяди остались жить в нашем доме: им поручили продать его.
На этот раз багровские старики отозвались об Мироныче, что «он стал маненько позашибаться», то
есть чаще стал напиваться пьян, но все
еще другого начальника не желали.
Отец с утра до вечера
будет заниматься хозяйством, а ты
еще мал и не можешь разделять моего огорченья».
Трава поблекла, потемнела и прилегла к земле; голые крутые взлобки гор стали
еще круче и голее, сурчины как-то выше и краснее, потому что листья чилизника и бобовника завяли, облетели и не скрывали от глаз их глинистых бугров; но сурков уже не
было: они давно попрятались в свои норы, как сказывал мне отец.
И давеча
была, почитай, чиста солома, да я велел
еще разок пройти.
Опасаясь худших последствий, я, хотя неохотно, повиновался и в последние дни нашего пребывания у Чичаговых
еще с большим вниманием слушал рассказы старушки Мертваго,
еще с большим любопытством расспрашивал Петра Иваныча, который все на свете знал, читал, видел и сам умел делать; в дополненье к этому он
был очень весел и словоохотен.
Гости
еще не вставали, да и многие из тех, которые уже встали, не приходили к утреннему чаю, а
пили его в своих комнатах.
Дети
будут пить чай, обедать и ужинать у себя в комнатах; я отдаю вам
еще столовую, где они могут играть и бегать; маленьким с большими нечего мешаться.
Начался шум и беготня лакеев, которых
было множество и которые не только громко разговаривали и смеялись, но даже ссорились и толкались и почти дрались между собою; к ним беспрестанно прибегали девки, которых оказалось
еще больше, чем лакеев.
Она
была справедлива в поступках, правдива в словах, строга ко всем без разбора и
еще более к себе самой; она беспощадно обвиняла себя в самых тонких иногда уклонениях от тех нравственных начал, которые понимала; этого мало, — она поправляла по возможности свои ошибки.
Еще прежде отец съездил в Старое Багрово и угощал там добрых наших крестьян, о чем, разумеется, я расспросил его очень подробно, и с удовольствием услышал, как все сожалели, что нас с матерью там не
было.
«Да, Софья Николавна, — говорила она, — ты
еще не видала моего Чурасова; его надо видеть летом, когда все деревья
будут покрыты плодами и когда заиграют все мои двадцать родников.
Багрово
было очень печально зимою, а после Чурасова должно
было показаться матери моей
еще печальнее.