Неточные совпадения
Да
еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна
была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом.
Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она
была очень длинна, в два этажа; нижний не
был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках,
еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний
был выкрашен вечною желтою краскою; внизу
были лавочки с хомутами, веревками и баранками.
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а
еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена
была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал.
Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но
еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не
было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство.
Когда половой все
еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым
был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных.
Помещик Манилов,
еще вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда смеялся,
был от него без памяти.
Кроме страсти к чтению, он имел
еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как
есть, в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно
было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
Надворные советники, может
быть, и познакомятся с ним, но те, которые подобрались уже к чинам генеральским, те, бог весть, может
быть, даже бросят один из тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо человеком на все, что ни пресмыкается у ног его, или, что
еще хуже, может
быть, пройдут убийственным для автора невниманием.
Не без радости
был вдали узрет полосатый шлагбаум, дававший знать, что мостовой, как и всякой другой муке,
будет скоро конец; и
еще несколько раз ударившись довольно крепко головою в кузов, Чичиков понесся наконец по мягкой земле.
— Маниловка! а как проедешь
еще одну версту, так вот тебе, то
есть, так прямо направо.
Проехавши две версты, встретили поворот на проселочную дорогу, но уже и две, и три, и четыре версты, кажется, сделали, а каменного дома в два этажа все
еще не
было видно.
В столовой уже стояли два мальчика, сыновья Манилова, которые
были в тех летах, когда сажают уже детей за стол, но
еще на высоких стульях. При них стоял учитель, поклонившийся вежливо и с улыбкою. Хозяйка села за свою суповую чашку; гость
был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям на шею салфетки.
— О, вы
еще не знаете его, — отвечал Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия. Вот меньшой, Алкид, тот не так быстр, а этот сейчас, если что-нибудь встретит, букашку, козявку, так уж у него вдруг глазенки и забегают; побежит за ней следом и тотчас обратит внимание. Я его прочу по дипломатической части. Фемистоклюс, — продолжал он, снова обратясь к нему, — хочешь
быть посланником?
— О! помилуйте, ничуть. Я не насчет того говорю, чтобы имел какое-нибудь, то
есть, критическое предосуждение о вас. Но позвольте доложить, не
будет ли это предприятие или, чтоб
еще более, так сказать, выразиться, негоция, [Негоция — коммерческая сделка.] — так не
будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?
— Бог приберег от такой беды, пожар бы
еще хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур
выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел, как уголь, а такой
был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на чем: некому лошадей подковать.
—
Еще бы! Это бы скорей походило на диво, если бы вы их кому-нибудь продали. Или вы думаете, что в них
есть в самом деле какой-нибудь прок?
— Ох, не припоминай его, бог с ним! — вскрикнула она, вся побледнев. —
Еще третьего дня всю ночь мне снился окаянный. Вздумала
было на ночь загадать на картах после молитвы, да, видно, в наказание-то Бог и наслал его. Такой гадкий привиделся; а рога-то длиннее бычачьих.
Чичиков подвинулся к пресному пирогу с яйцом и, съевши тут же с небольшим половину, похвалил его. И в самом деле, пирог сам по себе
был вкусен, а после всей возни и проделок со старухой показался
еще вкуснее.
«А что ж, — подумал про себя Чичиков, — заеду я в самом деле к Ноздреву. Чем же он хуже других, такой же человек, да
еще и проигрался. Горазд он, как видно, на все, стало
быть, у него даром можно кое-что выпросить».
— Маловато, барин, — сказала старуха, однако ж взяла деньги с благодарностию и
еще побежала впопыхах отворять им дверь. Она
была не в убытке, потому что запросила вчетверо против того, что стоила водка.
Но здоровые и полные щеки его так хорошо
были сотворены и вмещали в себе столько растительной силы, что бакенбарды скоро вырастали вновь,
еще даже лучше прежних.
Уже Ноздрев давно перестал вертеть, но в шарманке
была одна дудка очень бойкая, никак не хотевшая угомониться, и долго
еще потом свистела она одна.
Потом Ноздрев велел
еще принесть какую-то особенную бутылку, которая, по словам его,
была и бургоньон и шампаньон вместе.
Обед давно уже кончился, и вина
были перепробованы, но гости всё
еще сидели за столом.
Зять
еще долго повторял свои извинения, не замечая, что сам уже давно сидел в бричке, давно выехал за ворота и перед ним давно
были одни пустые поля. Должно думать, что жена не много слышала подробностей о ярмарке.
— Вот какая просьба: у тебя
есть, чай, много умерших крестьян, которые
еще не вычеркнуты из ревизии?
— Здесь Ноздрев, схвативши за руку Чичикова, стал тащить его в другую комнату, и как тот ни упирался ногами в пол и ни уверял, что он знает уже, какая шарманка, но должен
был услышать
еще раз, каким образом поехал в поход Мальбруг.
Но
еще более бранил себя за то, что заговорил с ним о деле, поступил неосторожно, как ребенок, как дурак: ибо дело совсем не такого роду, чтобы
быть вверену Ноздреву…
Осведомившись в передней, вошел он в ту самую минуту, когда Чичиков не успел
еще опомниться от своего страха и
был в самом жалком положении, в каком когда-либо находился смертный.
«Экой скверный барин! — думал про себя Селифан. — Я
еще не видал такого барина. То
есть плюнуть бы ему за это! Ты лучше человеку не дай
есть, а коня ты должен накормить, потому что конь любит овес. Это его продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его продовольство».
Хорошо то, что она сейчас только, как видно, выпущена из какого-нибудь пансиона или института, что в ней, как говорится, нет
еще ничего бабьего, то
есть именно того, что у них
есть самого неприятного.
Чичиков
еще раз окинул комнату, и все, что в ней ни
было, — все
было прочно, неуклюже в высочайшей степени и имело какое-то странное сходство с самим хозяином дома; в углу гостиной стояло пузатое ореховое бюро на пренелепых четырех ногах, совершенный медведь.
— Мошенник! — сказал Собакевич очень хладнокровно, — продаст, обманет,
еще и пообедает с вами! Я их знаю всех: это всё мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и
есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья.
Чичиков стал
было отговариваться, что нет; но Собакевич так сказал утвердительно, что у него
есть деньги, что он вынул
еще бумажку, сказавши...
Он
был недоволен поведением Собакевича. Все-таки, как бы то ни
было, человек знакомый, и у губернатора, и у полицеймейстера видались, а поступил как бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги! Когда бричка выехала со двора, он оглянулся назад и увидел, что Собакевич все
еще стоял на крыльце и, как казалось, приглядывался, желая знать, куда гость поедет.
— Подлец, до сих пор
еще стоит! — проговорил он сквозь зубы и велел Селифану, поворотивши к крестьянским избам, отъехать таким образом, чтобы нельзя
было видеть экипажа со стороны господского двора.
Впрочем, можно догадываться, что оно выражено
было очень метко, потому что Чичиков, хотя мужик давно уже пропал из виду и много уехали вперед, однако ж все
еще усмехался, сидя в бричке.
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем
еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем
будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике.
На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может
быть, ковырял в зубах своих
еще до нашествия на Москву французов.
Ему случалось видеть немало всякого рода людей, даже таких, каких нам с читателем, может
быть, никогда не придется увидать; но такого он
еще не видывал.
Лицо его не представляло ничего особенного; оно
было почти такое же, как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что он должен
был всякий раз закрывать его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки
еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух.
Во владельце стала заметнее обнаруживаться скупость, сверкнувшая в жестких волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей
еще более развиться; учитель-француз
был отпущен, потому что сыну пришла пора на службу; мадам
была прогнана, потому что оказалась не безгрешною в похищении Александры Степановны; сын,
будучи отправлен в губернский город, с тем чтобы узнать в палате, по мнению отца, службу существенную, определился вместо того в полк и написал к отцу уже по своем определении, прося денег на обмундировку; весьма естественно, что он получил на это то, что называется в простонародии шиш.
Уже несколько минут стоял Плюшкин, не говоря ни слова, а Чичиков все
еще не мог начать разговора, развлеченный как видом самого хозяина, так и всего того, что
было в его комнате.
Искоса бросив
еще один взгляд на все, что
было в комнате, он почувствовал, что слово «добродетель» и «редкие свойства души» можно с успехом заменить словами «экономия» и «порядок»; и потому, преобразивши таким образом речь, он сказал, что, наслышась об экономии его и редком управлении имениями, он почел за долг познакомиться и принести лично свое почтение.
Вот у тебя теперь славный аппетит, так чтобы
еще был получше!
— Ведь вот не сыщешь, а у меня
был славный ликерчик, если только не
выпили! народ такие воры! А вот разве не это ли он? — Чичиков увидел в руках его графинчик, который
был весь в пыли, как в фуфайке. —
Еще покойница делала, — продолжал Плюшкин, — мошенница ключница совсем
было его забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь
было напичкались туда, но я весь сор-то повынул, и теперь вот чистенькая; я вам налью рюмочку.
Подошедши к бюро, он переглядел их
еще раз и уложил, тоже чрезвычайно осторожно, в один из ящиков, где, верно, им суждено
быть погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп, два священника его деревни, не погребут его самого, к неописанной радости зятя и дочери, а может
быть, и капитана, приписавшегося ему в родню.
Конечно,
еще подъезжая к деревне Плюшкина, он уже предчувствовал, что
будет кое-какая пожива, но такой прибыточной никак не ожидал.
Все сии подробности придавали какой-то особенный вид свежести: казалось, как будто мужики
еще вчера
были живы.
А вы что, мои голубчики? — продолжал он, переводя глаза на бумажку, где
были помечены беглые души Плюшкина, — вы хоть и в живых
еще, а что в вас толку! то же, что и мертвые, и где-то носят вас теперь ваши быстрые ноги?