Неточные совпадения
С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в
день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей
матери.
Вниманье и попеченье было вот какое: постоянно нуждаясь в деньгах, перебиваясь, как говорится, с копейки на копейку, моя
мать доставала старый рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего покойного отца, кажется доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная тогда цена, и я пил его понемногу, несколько раз в
день.
Я принялся было за Домашний лечебник Бухана, но и это чтение
мать сочла почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать; и это было в самом
деле интересное чтение, потому что там описывались все травы, соли, коренья и все медицинские снадобья, о которых только упоминается в лечебнике.
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом и
матерью и наконец узнал, что
дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель С. И. Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у бабушки с дедушкой.
День был очень жаркий, и мы, отъехав верст пятнадцать, остановились покормить лошадей собственно для того, чтоб
мать моя не слишком утомилась от перевоза через реку и переезда.
Мать весело разговаривала с нами, и я неумолкаемо болтал о вчерашнем
дне; она напомнила мне о моих книжках, и я признался, что даже позабыл о них.
Отец с
матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском
деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Я притворился спящим; но в самом
деле заснул уже тогда, когда заснула моя
мать.
Отец увидел это и, погрозя пальцем, указал на
мать; я кивнул и потряс головою в знак того, что понимаю, в чем
дело, и не встревожу больную.
После обеда дедушка зашел к моей
матери, которая лежала в постели и ничего в этот
день не ела.
Тут я узнал, что дедушка приходил к нам перед обедом и, увидя, как в самом
деле больна моя
мать, очень сожалел об ней и советовал ехать немедленно в Оренбург, хотя прежде, что было мне известно из разговоров отца с
матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
Мать отвечала ему, как мне рассказывали, что теперешняя ее болезнь
дело случайное, что она скоро пройдет и что для поездки в Оренбург ей нужно несколько времени оправиться.
Первые
дни после отъезда отца и
матери я провел в беспрестанной тоске и слезах, но мало-помалу успокоился, осмотрелся вокруг себя и устроился.
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою
мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый
день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
Иногда гости приезжали обедать, и боже мой! как хлопотала моя
мать с поваром Макеем, весьма плохо разумевшим свое
дело.
Энгельгардт вздумал продолжать шутку и на другой
день, видя, что я не подхожу к нему, сказал мне: «А, трусишка! ты боишься военной службы, так вот я тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания
матери, и то со слезами.
Я считал
дни и часы в ожидании этого счастливого события и без устали говорил о Сергеевке со всеми гостями, с отцом и
матерью, с сестрицей и с новой нянькой ее, Парашей.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый
день!
мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица
разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
На другой
день поутру, хорошенько выспавшись под одним пологом с милой моей сестрицей, мы встали бодры и веселы.
Мать с удовольствием заметила, что следы вчерашних уязвлений, нанесенных мне злыми комарами, почти прошли; с вечера натерли мне лицо, шею и руки каким-то составом; опухоль опала, краснота и жар уменьшились. Сестрицу же комары мало искусали, потому что она рано улеглась под наш полог.
Дело о приготовлении кумыса для
матери, о чем она сама просила, устроилось весьма удобно и легко.
Одна из семи жен Мавлютки была тут же заочно назначена в эту должность: она всякий
день должна была приходить к нам и приводить с собой кобылу, чтоб, надоив нужное количество молока, заквасить его в нашей посуде, на глазах у моей
матери, которая имела непреодолимое отвращение к нечистоте и неопрятности в приготовлении кумыса.
Проснувшись на другой
день поутру ранее обыкновенного, я увидел, что
мать уже встала, и узнал, что она начала пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу; отец также встал, а гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
Наконец гости уехали, взяв обещание с отца и
матери, что мы через несколько
дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою и детьми. Я был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
Кроме обыкновенных прогулок пешком ежедневно поутру и к вечеру,
мать очень часто ездила в поле прокатываться, особенно в серенькие
дни, вместе с отцом, со мною и сестрицей на длинных крестьянских дрогах, с которыми я познакомился еще в Парашине.
Редко случалось, чтобы
мать отпускала меня с отцом или Евсеичем до окончания своей прогулки; точно то же было и вечером; но почти всякий
день я находил время поудить.
Как я просил у бога сереньких
дней, в которые
мать позволяла мне удить до самого обеда и в которые рыба клевала жаднее.
Мать хотела пробыть два
дня, но кумыс, которого целый бочонок был привезен с нами во льду, окреп, и
мать не могла его пить.
Мать обыкновенно скоро утомлялась собираньем ягод и потому садилась на дроги, выезжала на дорогу и каталась по ней час и более, а потом заезжала за нами; сначала
мать каталась одна или с отцом, но через несколько
дней я стал проситься, чтоб она брала меня с собою, и потом я уже всегда ездил прогуливаться с нею.
В один прекрасный осенний
день, это было воскресенье или какой-нибудь праздник, мы возвращались от обедни из приходской церкви Успения Божией
Матери, и лишь только успели взойти на высокое наше крыльцо, как вдруг в народе, возвращающемся от обедни, послышалось какое-то движение и говор.
Открыв глаза, я увидел, что
матери не было в комнате, Параши также; свечка потушена, ночник догорал, и огненный язык потухающей светильни, кидаясь во все стороны на
дне горшочка с выгоревшим салом, изредка озарял мелькающим неверным светом комнату, угрожая каждую минуту оставить меня в совершенной темноте.
Мать, расстроенная душевно, потому что очень любила покойного дедушку, и очень утомленная, пролежала почти целый
день, не занимаясь нами.
Мать несколько
дней не могла оправиться; она по большей части сидела с нами в нашей светлой угольной комнате, которая, впрочем, была холоднее других; но
мать захотела остаться в ней до нашего отъезда в Уфу, который был назначен через девять
дней.
Но
мать всегда отвечала, что «не намерена мешаться в их семейные и домашние
дела, что ее согласие тут не нужно и что все зависит от матушки», то есть от ее свекрови.
Она приходила также обнимать, целовать и благодарить мою
мать, которая, однако, никаких благодарностей не принимала и возражала, что это
дело до нее вовсе не касается.
Я плохо понимал, о чем шло
дело, и это не произвело на меня никакого впечатления; но я, как и всегда, поспешил рассказать об этом
матери.
В девятый же
день и отец с
матерью, рано поутру, чтоб поспеть к обедне, уехали туда же.
Дело шло о том, что отец хотел в точности исполнить обещанье, данное им своей
матери: выйти немедленно в отставку, переехать в деревню, избавить свою
мать от всех забот по хозяйству и успокоить ее старость.
Отец не успел мне рассказать хорошенько, что значит межевать землю, и я для дополнения сведений, расспросив
мать, а потом Евсеича, в чем состоит межеванье, и не узнав от них почти ничего нового (они сами ничего не знали), составил себе, однако, кое-какое понятие об этом
деле, которое казалось мне важным и торжественным.
На другой
день догадка моя подтвердилась:
мать точно была больна; этого уже не скрывали от нас.
Я сейчас стал проситься к маменьке, и просился так неотступно, что Евсеич ходил с моей просьбой к отцу; отец приказал мне сказать, чтоб я и не думал об этом, что я несколько
дней не увижу
матери.
Мы по-прежнему ходили к нему всякий
день и видели, как его мыли; но сначала я смотрел на все без участья: я мысленно жил в спальной у моей
матери, у кровати больной.
Мать поправлялась медленно, домашними
делами почти не занималась, никого, кроме доктора, Чичаговых и К. А. Чепруновой, не принимала; я был с нею безотлучно.
Не понимая всего вполне, я верил
матери и
разделял ее грустное опасенье.
Мать очень твердо объявила, что будет жить гостьей и что берет на себя только одно
дело: заказывать кушанья для стола нашему городскому повару Макею, и то с тем, чтобы бабушка сама приказывала для себя готовить кушанье, по своему вкусу, своему деревенскому повару Степану.
Я ничего не читал и не писал в это время, и
мать всякий
день отпускала меня с Евсеичем удить: она уже уверилась в его усердии и осторожности.
В тот же
день, ложась спать в нашей отдельной комнате, я пристал к своей
матери со множеством разных вопросов, на которые было очень мудрено отвечать понятным для ребенка образом.
Всего более смущала меня возможность сойти с ума, и я несколько
дней следил за своими мыслями и надоедал
матери расспросами и сомнениями, нет ли во мне чего-нибудь похожего на сумасшествие?
Матери моей очень не понравились эти развалины, и она сказала: «Как это могли жить в такой мурье и где тут помещались?» В самом
деле, трудно было отгадать, где тут могло жить целое семейство, в том числе пять дочерей.
Через несколько
дней Миницкие сделались друзьями с моим отцом и
матерью.
Я не скрыл от
матери моего чувства; она очень хорошо поняла его и
разделяла со мной, но сказала, что нельзя не исполнить волю Прасковьи Ивановны, что она добрая и очень нас любит.