Неточные совпадения
Ругали и били детей тяжело, но пьянство и драки молодежи казались старикам вполне законным явлением, — когда отцы были молоды, они тоже пили и дрались, их тоже били
матери и отцы. Жизнь всегда была такова, — она ровно и медленно текла куда-то мутным потоком годы и годы и вся была связана крепкими, давними привычками думать и делать одно и то же, изо
дня в
день. И никто не имел желания попытаться изменить ее.
Был конец ноября.
Днем на мерзлую землю выпал сухой мелкий снег, и теперь было слышно, как он скрипит под ногами уходившего сына. К стеклам окна неподвижно прислонилась густая тьма, враждебно подстерегая что-то.
Мать, упираясь руками в лавку, сидела и, глядя на дверь, ждала…
Когда
мать услыхала это слово, она в молчаливом испуге уставилась в лицо барышни. Она слышала, что социалисты убили царя. Это было во
дни ее молодости; тогда говорили, что помещики, желая отомстить царю за то, что он освободил крестьян, дали зарок не стричь себе волос до поры, пока они не убьют его, за это их и назвали социалистами. И теперь она не могла понять — почему же социалист сын ее и товарищи его?
— Говори о
деле! — грубо закричали где-то рядом с
матерью.
Весь
день Павел ходил сумрачный, усталый, странно обеспокоенный, глаза у него горели и точно искали чего-то.
Мать, заметив это, осторожно спросила...
— Неужто восемь
дней не кушали вы? — удивленно спросила
мать.
— Говорю я теперь, — продолжала
мать, — говорю, сама себя слушаю, — сама себе не верю. Всю жизнь думала об одном — как бы обойти
день стороной, прожить бы его незаметно, чтобы не тронули меня только? А теперь обо всех думаю, может, и не так понимаю я
дела ваши, а все мне — близкие, всех жалко, для всех — хорошего хочется. А вам, Андрюша, — особенно!..
Мать почти каждый
день видела его: круто упираясь дрожащими от натуги ногами в землю, шла пара вороных лошадей, обе они были старые, костлявые, головы их устало и печально качались, тусклые глаза измученно мигали.
— За то, что помогаешь великому нашему
делу, спасибо! — говорил он. — Когда человек может назвать
мать свою и по духу родной — это редкое счастье!
— Не тронь ты меня! — тоскливо крикнула она, прижимая его голову к своей груди. — Не говори ничего! Господь с тобой, — твоя жизнь — твое
дело! Но — не задевай сердца! Разве может
мать не жалеть? Не может… Всех жалко мне! Все вы — родные, все — достойные! И кто пожалеет вас, кроме меня?.. Ты идешь, за тобой — другие, все бросили, пошли… Паша!
— Тут,
мать,
дело тонкое.
— Что это, в самом
деле! — ласково подхватила
мать. — Сердце мягкое, а сам — рычит. Зачем это?
Дни полетели один за другим с быстротой, не позволявшей
матери думать о Первом мая. Только по ночам, когда, усталая от шумной, волнующей суеты
дня, она ложилась в постель, сердце ее тихо ныло.
На рассвете выл фабричный гудок, сын и Андрей наскоро пили чай, закусывали и уходили, оставляя
матери десяток поручений. И целый
день она кружилась, как белка в колесе, варила обед, варила лиловый студень для прокламаций и клей для них, приходили какие-то люди, совали записки для передачи Павлу и исчезали, заражая ее своим возбуждением.
День становился все более ясным, облака уходили, гонимые ветром.
Мать собирала посуду для чая и, покачивая головой, думала о том, как все странно: шутят они оба, улыбаются в это утро, а в полдень ждет их — кто знает — что? И ей самой почему-то спокойно, почти радостно.
Снова в уши
матери отовсюду, из окон, со дворов, ползли летели слова тревожные и злые, вдумчивые и веселые. Но теперь ей хотелось возражать, благодарить, объяснять, хотелось вмешаться в странно пеструю жизнь этого
дня.
— Вы не беспокойтесь! — бормотала
мать. — Это святое
дело… Вы подумайте — ведь и Христа не было бы, если бы его ради люди не погибали!
Мать провела рукой по лицу, и мысль ее трепетно поплыла над впечатлениями вчерашнего
дня. Охваченная ими, она сидела долго, остановив глаза на остывшей чашке чая, а в душе ее разгоралось желание увидеть кого-то умного, простого, спросить его о многом.
— Тоже — в этом
деле? — спросила
мать.
Он скоро ушел на службу, а
мать задумалась об «этом
деле», которое изо
дня в
день упрямо и спокойно делают люди. И она почувствовала себя перед ними, как перед горою в ночной час.
На третий
день пришли к селу;
мать спросила мужика, работавшего в поле, где дегтярный завод, и скоро они спустились по крутой лесной тропинке, — корни деревьев лежали на ней, как ступени, — на небольшую круглую поляну, засоренную углем и щепой, залитую дегтем.
— Да ведь чего же надо еще? — задумчиво сказала
мать. — Уж если люди тысячами
день за
днем убиваются в работе для того, чтобы хозяин мог деньги на шутки бросать, чего же?..
Он, всегда озабоченный, жил изо
дня в
день однообразной, размеренной жизнью: в восемь часов утра пил чай и, читая газету, сообщал
матери новости.
«Справедливо, а — не утешает!» — невольно вспомнила
мать слова Андрея и тяжело вздохнула. Она очень устала за
день, ей хотелось есть. Однотонный влажный шепот больного, наполняя комнату, беспомощно ползал по гладким стенам. Вершины лип за окном были подобны низко опустившимся тучам и удивляли своей печальной чернотой. Все странно замирало в сумрачной неподвижности, в унылом ожидании ночи.
Дома она застала Сашу. Девушка обычно являлась к Ниловне в те
дни, когда
мать бывала на свидании. Она никогда не расспрашивала о Павле, и если
мать сама не говорила о нем, Саша пристально смотрела в лицо ее и удовлетворялась этим. Но теперь она встретила ее беспокойным вопросом...
Матери вдруг стало жалко его — он все больше нравился ей теперь. После речи она чувствовала себя отдохнувшей от грязной тяжести
дня, была довольна собой и хотела всем доброго, хорошего.
И всю дорогу до города, на тусклом фоне серого
дня, перед
матерью стояла крепкая фигура чернобородого Михаилы, в разорванной рубахе, со связанными за спиной руками, всклокоченной головой, одетая гневом и верою в свою правду.
«Не оставляй
дела,
мать, без внимания, скажи высокой барыне, чтобы не забывала, чтобы больше писали про наши
дела, прошу. Прощай. Рыбин».
— Ну, — вот и я при
деле! — сказал Весовщиков, мягко подходя к
матери.
— Займется этим
делом, и будет легче ей! — сказала
мать задумчиво и тихо.
— Прошу вас, — ближе к
делу! — сказал председатель внятно и громко. Он повернулся к Павлу грудью, смотрел на него, и
матери казалось, что его левый тусклый глаз разгорается нехорошим, жадным огнем. И все судьи смотрели на ее сына так, что казалось — их глаза прилипают к его лицу, присасываются к телу, жаждут его крови, чтобы оживить ею свои изношенные тела. А он, прямой, высокий, стоя твердо и крепко, протягивал к ним руку и негромко, четко говорил...
— Ну,
мать, прощай! Мне налево идти. До свиданья, барышня, — строго вы насчет отца-то! Конечно, ваше
дело…
— К тому же я — при
деле! — добавила
мать с легкой гордостью.
Мать посмотрела в окно, на улице сиял холодный крепкий
день, в груди ее тоже было светло, но жарко.
Мальчик читал газету и как будто не слышал ничего, но порою глаза его смотрели из-за листа в лицо
матери, и когда она встречала их живой взгляд, ей было приятно, она улыбалась. Людмила снова вспоминала Николая без сожаления об его аресте, а
матери казался вполне естественным ее тон. Время шло быстрее, чем в другие
дни, — когда кончили пить чай, было уже около полудня.