Неточные совпадения
«Матушка Софья Николавна, — не один раз
говорила,
как я сам слышал, преданная ей душою дальняя родственница Чепрунова, — перестань ты мучить свое дитя; ведь уж и доктора и священник сказали тебе, что он не жилец.
Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все что может для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее,
как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и
говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Сначала мать приказала было перевести ее в другую комнату; но я, заметив это, пришел в такое волнение и тоску,
как мне после
говорили, что поспешили возвратить мне мою сестрицу.
Мать рассказывала мне потом, что я был точно
как помешанный: ничего не
говорил, не понимал, что мне
говорят, и не хотел идти обедать.
Я услыхал,
как она
говорила моему отцу, что у нее начинается чахотка.
Я ни о чем другом не мог ни думать, ни
говорить, так что мать сердилась и сказала, что не будет меня пускать, потому что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее, что это случилось только в первый раз и что горячность моя пройдет; я же был уверен, что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем,
как решается моя участь.
Мать дорогой принялась мне растолковывать, почему не хорошо так безумно предаваться какой-нибудь забаве,
как это вредно для здоровья, даже опасно; она
говорила, что, забывая все другие занятия для какой-нибудь охоты, и умненький мальчик может поглупеть, и что вот теперь, вместо того чтоб весело смотреть в окошко, или читать книжку, или разговаривать с отцом и матерью, я сижу молча,
как будто опущенный в воду.
Все это она
говорила и нежно и ласково, и я
как будто почувствовал правду ее слов, успокоился несколько и начал вслух читать свою книжку.
Отец доказывал матери моей, что она напрасно не любит чувашских деревень, что ни у кого нет таких просторных изб и таких широких нар,
как у них, и что даже в их избах опрятнее, чем в мордовских и особенно русских; но мать возражала, что чуваши сами очень неопрятны и гадки; против этого отец не спорил, но
говорил, что они предобрые и пречестные люди.
После ржаных хлебов пошли яровые, начинающие уже поспевать. Отец мой, глядя на них, часто
говорил с сожалением: «Не успеют нынче убраться с хлебом до ненастья; рожь поспела поздно, а вот уже и яровые поспевают. А
какие хлеба, в жизнь мою не видывал таких!» Я заметил, что мать моя совершенно равнодушно слушала слова отца. Не понимая,
как и почему, но и мне было жалко, что не успеют убраться с хлебом.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких,
как крупный горох; отец не позволил мне их отведать,
говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец сказал, что «мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Мы объехали яровые хлеба, которые тоже начинали поспевать, о чем отец мой и Мироныч
говорили с беспокойством, не зная, где взять рук и
как убраться с жнитвом.
К отцу пришли многие крестьяне с разными просьбами, которых исполнить Мироныч не смел,
как он
говорил, или, всего вернее, не хотел.
Впрочем, наедине с Миронычем, я сам слышал,
как он
говорил, что для одного крестьянина можно бы сделать то-то, а для другого то-то.
Объяснения и толкования показались мне неудовлетворительными, вероятно потому, что со мной
говорили,
как с ребенком, не замечая того, что мои вопросы были гораздо старше моего возраста.
Наконец я обратился к самому свежему предмету моих недоумений: отчего сначала
говорили об Мироныче,
как о человеке злом, а простились с ним,
как с человеком добрым?
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они
говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что
как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Мать долго
говорила вполголоса, иногда почти шепотом, и я не мог расслушать в связи всех ее речей, хотя старался
как можно вслушиваться.
Говорили много в этом роде; но дедушка
как будто не слушал их, а сам так пристально и добродушно смотрел на меня, что робость моя стала проходить.
Запах постного масла бросился мне в нос, и я сказал: «
Как нехорошо пахнет!» Отец дернул меня за рукав и опять шепнул мне, чтоб я не смел этого
говорить, но дедушка слышал мои слова и сказал: «Эге, брат,
какой ты неженка».
Дедушка пошел в свою горницу, и я слышал,
как бабушка, идя за ним,
говорила: «Вот, батюшка, сам видишь.
Вот
как текла эта однообразная и невеселая жизнь:
как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас к дедушке и бабушке; с нами здоровались,
говорили несколько слов, а иногда почти и не
говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать; хотя от нас была дверь прямо в залу, но она была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь в гостиную.
Я даже слышал,
как мой отец пенял моей матери и
говорил: «Хорошо, что батюшка не вслушался,
как ты благодарила сестру Аксинью Степановну, и не догадался, а то могла бы выйти беда.
Сидя за столом, я всегда нетерпеливо ожидал миндального блюда не столько для того, чтоб им полакомиться, сколько для того, чтоб порадоваться,
как гости будут хвалить прекрасное пирожное, брать по другой фигурке и
говорить, что «ни у кого нет такого миндального блюда,
как у Софьи Николавны».
Это забавляло всех; общий смех ободрял меня, и я позволял себе
говорить такие дерзости, за которые потом меня же бранили и заставляли просить извинения; а
как я, по ребячеству, находил себя совершенно правым и не соглашался извиняться, то меня ставили в угол и доводили, наконец, до того, что я просил прощения.
С этим господином в самое это время случилось смешное и неприятное происшествие,
как будто в наказание за его охоту дразнить людей, которому я, по глупости моей, очень радовался и
говорил: «Вот бог его наказал за то, что он хочет увезти мою сестрицу».
«Видишь, Сережа,
как высоко стояла полая вода, —
говорил мне отец, — смотри-ка, вон этот вяз точно в шапке от разного наноса; видно, он почти весь стоял под водою».
Ровно заслон!» Но, видно, я был настоящий рыбак по природе, потому что и тогда
говорил Евсеичу: «Вот если б на удочку вытащить такого леща!» Мне даже как-то стало невесело, что поймали такое множество крупной рыбы, которая могла бы клевать у нас; мне было жалко, что так опустошили озеро, и я печально
говорил Евсеичу, что теперь уж не будет такого клеву,
как прежде; но он успокоил меня, уверив, что в озере такая тьма-тьмущая рыбы, что озеро так велико, и тянули неводом так далеко от наших мостков, что клев будет не хуже прежнего.
Я слышал,
как ее нянька Параша, всегда очень ласковая и добрая женщина, вытряхивая бурачок,
говорила: «Ну, барышня, опять набрала зеленухи!» — и потом наполняла ее бурачок ягодами из своего кузова; у меня же оказалась претензия, что я умею брать ягоды и что моя клубника лучше Евсеичевой: это, конечно, было несправедливо.
Я испугался и, все еще не понимая настоящего дела, спросил: «Да
как же дедушка в залу пришел, разве он жив?» — «
Какое жив, — отвечала Параша, — уж давно остамел; его обмыли, одели в саван, принесли в залу и положили на стол; отслужили панихиду, попы уехали [Про священника с причтом иногда
говорят в Оренбургской губернии во множественном числе.
Я
говорил все то, что знал из книг, еще более из собственной моей жизни, но сестрицы меня или не понимали, или смеялись надо мной, или утверждали, что у них тятенька и маменька совсем не такие,
как у меня.
Как я ни был мал, но заметил, что моего отца все тетушки, особенно Татьяна Степановна, часто обнимали, целовали и
говорили, что он один остался у них кормилец и защитник.
«Хоть батюшка мне ничего не
говорил, а изволил только сказать: не оставь Танюшу и награди так же,
как я наградил других сестер при замужестве, — но я свято исполню все, что он приказывал матушке».
Мне особенно было неприятно, когда мать, рассуждая со мной,
как с большим, вдруг переменяла склад своей речи и начинала
говорить, применяясь к моему детскому возрасту.
Видно, много выражалось удовольствия на моем лице, потому что она, взглянув на мужа, с удивлением сказала: «Посмотри, Петр Иваныч,
как Сережа нам обрадовался!» Петр Иваныч в первый раз обратил на меня свое особенное вниманье и приласкал меня; в Уфе он никогда не
говорил со мной.
Но, увы,
как я ни старался выгодно описывать мою охоту матери и сестрице, — обе
говорили, что это жалко и противно.
«
Как переменилась матушка после кончины батюшки, —
говорила моя мать, — она даже ростом стала
как будто меньше; ничем от души не занимается, все ей стало словно чужое; беспрестанно поминает покойника, даже об сестрице Татьяне Степановне мало заботится.
Я ей
говорю о том,
как бы ее пристроить, выдать замуж, а она и слушать не хочет; только и
говорит: «
Как угодно богу, так и будет…» А отец со вздохом отвечал: «Да, уж совсем не та матушка! видно, ей недолго жить на свете».
«Вон
какой мороз лежит!» —
говорил Евсеич, подавая мне одеваться.
Дорогою мать очень много
говорила с моим отцом о Марье Михайловне Мертваго; хвалила ее и удивлялась,
как эта тихая старушка, никогда не возвышавшая своего голоса, умела внушать всем ее окружающим такое уважение и такое желание исполнять ее волю.
Тетушка же моя, напротив, очень смеялась и
говорила: «Ах,
какой проказник, Сережа!
Мало того, что я сам читал, по обыкновению, с увлеченьем и с восторгом, — я потом рассказывал сестрице и тетушке читанное мной с таким горячим одушевлением и, можно сказать, самозабвением, что, сам того не примечая, дополнял рассказы Шехеразады многими подробностями своего изобретенья и
говорил обо всем, мною читанном, точно
как будто сам тут был и сам все видел.
Тетушка часто останавливала меня,
говоря: «А
как же тут нет того, что ты нам рассказывал? стало быть, ты все это от себя выдумал?
Кое-как отец после обеда осмотрел свое собственное небольшое хозяйство и все нашел в порядке,
как он
говорил; мы легли рано спать, и поутру, за несколько часов до света, выехали в Чурасово, до которого оставалось пятьдесят верст.
Едва мать и отец успели снять с себя дорожные шубы,
как в зале раздался свежий и громкий голос: «Да где же они? давайте их сюда!» Двери из залы растворились, мы вошли, и я увидел высокого роста женщину, в волосах с проседью, которая с живостью протянула руки навстречу моей матери и весело сказала: «Насилу я дождалась тебя!» Мать после мне
говорила, что Прасковья Ивановна так дружески, с таким чувством ее обняла, что она ту же минуту всею душою полюбила нашу общую благодетельницу и без памяти обрадовалась, что может согласить благодарность с сердечною любовью.
А
как Сережа похож на дядю Григория Петровича!» Все ласкали, целовали нас, особенно мою сестрицу, и
говорили, что она будет красавица, чем я остался очень доволен.
Я слышал,
как Евсеич шепотом
говорил Параше: «Что это?
Я очень помнил,
как она
говорила моей матери: «Приказывай — все будет исполняться».
Я обрадовался случаю
поговорить с нею наедине и порасспросить кое о чем, казавшемся мне непонятным,
как вдруг неожиданно явилась Александра Ивановна.
Дорожа всего более своим спокойствием, она не занималась хозяйством,
говоря, что в нем ничего не смыслит, и определила главным управителем дворового своего человека, Михайла Максимова, но она нисколько в нем не ошибалась и не вверялась ему,
как думали другие.