Неточные совпадения
После моего выздоровления я начинаю помнить себя уже дитятей, не крепким и резвым,
каким я сделался впоследствии, но тихим, кротким, необыкновенно жалостливым, большим трусом и в то же время беспрестанно,
хотя медленно, уже читающим детскую книжку с картинками под названием «Зеркало добродетели».
Сад, впрочем, был
хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил,
как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре,
как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Мать рассказывала мне потом, что я был точно
как помешанный: ничего не говорил, не понимал, что мне говорят, и не
хотел идти обедать.
Для меня опять готовилось новое зрелище; отложили лошадей,
хотели спутать и пустить в поле, но
как степные травы погорели от солнца и завяли, то послали в деревню за свежим сеном и овсом и за всякими съестными припасами.
Я отвечал на их поклоны множеством поклонов,
хотя карета тронулась уже с места, и, высунувшись из окна, кричал: «Прощайте, прощайте!» Отец и мать улыбались, глядя на меня, а я, весь в движении и волнении, принялся расспрашивать: отчего эти люди знают,
как нас зовут?
Когда мы вышли из мельницы, то я увидел, что хлебная пыль и нас выбелила,
хотя не так,
как засыпку.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких,
как крупный горох; отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я
хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец сказал, что «мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
К отцу пришли многие крестьяне с разными просьбами, которых исполнить Мироныч не смел,
как он говорил, или, всего вернее, не
хотел.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что
как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч
хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что
хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Отец все еще не возвращался, и мать
хотела уже послать за ним, но только что мы улеглись в карете,
как подошел отец к окну и тихо сказал: «Вы еще не спите?» Мать попеняла ему, что он так долго не возвращался.
Мать долго говорила вполголоса, иногда почти шепотом, и я не мог расслушать в связи всех ее речей,
хотя старался
как можно вслушиваться.
Мысль остаться в Багрове одним с сестрой, без отца и матери,
хотя была не новою для меня, но
как будто до сих пор не понимаемою; она вдруг поразила меня таким ужасом, что я на минуту потерял способность слышать и соображать слышанное и потому многих разговоров не понял,
хотя и мог бы понять.
В зале тетушка разливала чай, няня позвала меня туда, но я не
хотел отойти ни на шаг от матери, и отец, боясь, чтобы я не расплакался, если станут принуждать меня, сам принес мне чаю и постный крендель, точно такой,
какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы с сестрой (да и все) очень их любили, но теперь крендель не пошел мне в горло, и, чтоб не принуждали меня есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала мать.
Хотя я, по-видимому, был доволен приемом дедушки, но все мне казалось, что он не так обрадовался мне,
как я ожидал, судя по рассказам.
Потом мать приказала привязать к своей голове черного хлеба с уксусом, который мне так нравился, что я понемножку клал его к себе в рот; потом она
захотела как будто уснуть и заставила меня читать.
Дедушка приказал нас с сестрицей посадить за стол прямо против себя, а
как высоких детских кресел с нами не было, то подложили под нас кучу подушек, и я смеялся,
как высоко сидела моя сестрица,
хотя сам сидел не много пониже.
Тут я узнал, что дедушка приходил к нам перед обедом и, увидя,
как в самом деле больна моя мать, очень сожалел об ней и советовал ехать немедленно в Оренбург,
хотя прежде, что было мне известно из разговоров отца с матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но
как только я или оставался один, или
хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам,
как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери,
как безумный, в тоске и страхе.
Вот
как текла эта однообразная и невеселая жизнь:
как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас к дедушке и бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти и не говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать;
хотя от нас была дверь прямо в залу, но она была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь в гостиную.
С этим господином в самое это время случилось смешное и неприятное происшествие,
как будто в наказание за его охоту дразнить людей, которому я, по глупости моей, очень радовался и говорил: «Вот бог его наказал за то, что он
хочет увезти мою сестрицу».
Я осыпал дядю всеми бранными словами,
какие только знал; назвал его подьячим, приказным крючком и мошенником, а Волкова,
как главного виновника и преступника,
хотел непременно застрелить,
как только достану ружье, или затравить Суркой (дворовой собачонкой, известной читателям); а чтоб не откладывать своего мщения надолго, я выбежал,
как исступленный, из комнаты, бросился в столярную, схватил деревянный молоток, бегом воротился в гостиную и, подошед поближе, пустил молотком прямо в Волкова…
Наконец комары буквально одолели нас, и мы с матерью ушли в свою комнату без дверей и окон, а
как она не представляла никакой защиты, то сели на кровать под рединный полог, и
хотя душно было сидеть под ним, но зато спокойно.
Кумыс приготовлялся отлично хорошо, и мать находила его уже не так противным,
как прежде, но я чувствовал к нему непреодолимое отвращение, по крайней мере, уверял в том и себя и других, и
хотя матери моей очень хотелось, чтобы я пил кумыс, потому что я был худ и все думали, что от него потолстею, но я отбился.
Я подумал, что
как увидят меня, так и начнут смеяться, и
хотя этого не случилось при первой встрече, но ежеминутное ожидание насмешек так смущало меня, что я краснел беспрестанно без всякой причины.
Только что мы успели запустить невод,
как вдруг прискакала целая толпа мещеряков: они принялись громко кричать, доказывая, что мы не можем ловить рыбу в Белой, потому что воды ее сняты рыбаками; отец мой не
захотел ссориться с близкими соседями, приказал вытащить невод, и мы ни с чем должны были отправиться домой.
Вслед за этой сценой все обратились к моей матери и
хотя не кланялись в ноги,
как моему отцу, но просили ее, настоящую хозяйку в доме, не оставить их своим расположением и ласкою.
Я принял в другой раз на свою душу такие же приятные впечатления;
хотя они были не так уже новы и свежи и не так меня изумляли,
как в первый раз, но зато я понял их яснее и почувствовал глубже.
Гордая генеральша
хотя не ластилась так к моему отцу и матери,
как Александра Степановна, но также переменила свое холодное и надменное обращенье на внимательное и учтивое.
Меньшая из них, Катерина, была живого и веселого нрава; она и прежде нравилась нам больше, теперь же
хотели мы подружиться с ней покороче; но, переменившись в обращении, то есть сделавшись учтивее и приветливее, она была с нами так скрытна и холодна, что оттолкнула нас и не дала нам возможности полюбить ее,
как близкую родню.
Я ей говорю о том,
как бы ее пристроить, выдать замуж, а она и слушать не
хочет; только и говорит: «
Как угодно богу, так и будет…» А отец со вздохом отвечал: «Да, уж совсем не та матушка! видно, ей недолго жить на свете».
Она
как будто обрадовалась и, сказав: «Знатные ягоды, эки крупные и
какие спелые!» — кушала их с удовольствием;
хотела и нас попотчевать, но мы сказали, что без позволения маменьки не смеем.
«А
хочешь посмотреть, Сережа,
как бабы молотят дикушу (гречу)?» — спросил отец.
Бедный мой Иван не верит, что государыня скончалась;
как он воображает, что влюблен в нее, любим ею и что он оклеветан, то
хочет писать письмо к покойной императрице на французском языке».
Очевидно, что и здесь смотрели на нас
как на будущих господ,
хотя никого из багровских крестьян там не было.
Хотя я не совсем удовлетворился таким объяснением, но меня успокоило то, что швея точно так же смотрит на Евсеича,
как и на меня.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в
какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот
как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит,
как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать,
как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки,
хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не
хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Много содействовали тому разговоры с отцом и Евсеичем, которые радовались весне,
как охотники,
как люди, выросшие в деревне и страстно любившие природу,
хотя сами того хорошенько не понимали, не определяли себе и сказанных сейчас мною слов никогда не употребляли.
Болтуненок и Васька-рыжий (
как его обыкновенно звали), распевая громко песни, то сходясь вместе, то расходясь врозь, потому что один
хотел идти налево, а другой — направо, подвигались вперед: голоса их становились явственно слышны.
По моей усильной просьбе отец согласился было взять с собой ружье, потому что в полях водилось множество полевой дичи; но мать начала говорить, что она боится,
как бы ружье не выстрелило и меня не убило, а потому отец,
хотя уверял, что ружье лежало бы на дрогах незаряженное, оставил его дома.
Я побожился, то есть сказал «ей-богу» в первый раз в моей жизни,
хотя часто слыхал,
как другие легко произносят эти слова.
Я порядочно трусил,
хотя много читал, что не должно бояться грома; но
как же не бояться того, что убивает до смерти?
Мать старалась меня уверить, что Чурасово гораздо лучше Багрова, что там сухой и здоровый воздух, что
хотя нет гнилого пруда, но зато множество чудесных родников, которые бьют из горы и бегут по камешкам; что в Чурасове такой сад, что его в три дня не исходишь, что в нем несколько тысяч яблонь, покрытых спелыми румяными яблоками; что
какие там оранжереи, персики, груши,
какое множество цветов, от которых прекрасно пахнет, и что, наконец, там есть еще много книг, которых я не читал.
Не переезжая на другую сторону реки, едва мы успели расположиться на песчаном берегу, отвязали удочки, достали червей и, по рассказам мальчишек, удивших около парома,
хотели было идти на какое-то диковинное место, «где рыба так и хватает, даже берут стерляди»,
как явился парадно одетый лакей от Дурасова с покорнейшею просьбою откушать у него и с извещением, что сейчас приедет за нами коляска.
Когда речь дошла до хозяина, то мать вмешалась в наш разговор и сказала, что он человек добрый, недальний, необразованный и в то же время самый тщеславный, что он, увидев в Москве и Петербурге,
как живут роскошно и пышно знатные богачи,
захотел и сам так же жить, а
как устроить ничего не умел, то и нанял себе разных мастеров, немцев и французов, но, увидя, что дело не ладится, приискал какого-то промотавшегося господина, чуть ли не князя, для того чтобы он завел в его Никольском все на барскую ногу; что Дурасов очень богат и не щадит денег на свои затеи; что несколько раз в год он дает такие праздники, на которые съезжается к нему вся губерния.
Отчаянный крик испуганной старухи, у которой свалился платок и волосник с головы и седые косы растрепались по плечам, поднял из-за карт всех гостей, и долго общий хохот раздавался по всему дому; но мне жалко было бедной Дарьи Васильевны,
хотя я думал в то же время о том,
какой бы чудесный рыцарь вышел из Карамзина, если б надеть на него латы и шлем и дать ему в руки щит и копье.
Явился знакомый нам хозяин, или перевозчичий староста,
как его иногда называли; он сам
хотел править кормовым веслом и отобрал отличных шестерых гребцов, но предложил подождать еще с полчасика.
Катерина же Ивановна Кальпинская прибавляла вполголоса,
как будто про себя: «Так уже сами не
захотели.
Так он приказал над каждым колодцем по деревянной девке поставить,
как есть одетые в кумашные сарафаны, подпоясаны золотым позументом, только босые; одной ногой стоит на колодце, а другую подняла, ровно прыгнуть
хочет.
Пишет она письмо к своему батюшке родимому и сестрицам своим любезныим: «Не плачьте обо мне, не горюйте, я живу во дворце у зверя лесного, чуда морского,
как королевишна; самого его не вижу и не слышу, а пишет он ко мне на стене беломраморной словесами огненными, и знает он все, что у меня на мысли, и тое ж минутою все исполняет, и не
хочет он называться господином моим, а меня называет госпожою своей».