Неточные совпадения
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом и матерью и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал тот же
мой книжный благодетель С. И. Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у
бабушки с дедушкой.
Дедушку с
бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я хотя и видел их, но помнить не мог: в первый
мой приезд в Багрово мне было восемь месяцев; но мать рассказывала, что дедушка был нам очень рад и что он давно зовет нас к себе и даже сердится, что мы в четыре года ни разу у него не побывали.
Вот вопросы, которые кипели в детской голове
моей, и я разрешил себе их тем, что Михайлушка и
бабушка недобрые люди и что
мой отец их боится.
Потом
бабушка предложила
моей матери выбрать для своего помещенья одну из двух комнат: или залу, или гостиную.
Я слышал в беспрестанно растворяемую дверь, как весело болтала
моя сестрица с
бабушкой и тетушкой, и мне было отчего-то досадно на нее.
Бабушка и тетушка улыбнулись, а
мой отец покраснел.
Слышал я также, как
моя мать просила и молила со слезами
бабушку и тетушку не оставить нас, присмотреть за нами, не кормить постным кушаньем и, в случае нездоровья, не лечить обыкновенными их лекарствами: гарлемскими каплями и эссенцией долгой жизни, которыми они лечили всех, и стариков и младенцев, от всех болезней.
Бабушка и тетушка, которые были недовольны, что мы остаемся у них на руках, и даже не скрывали этого, обещали, покорясь воле дедушки, что будут смотреть за нами неусыпно и выполнять все просьбы
моей матери.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой,
бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что
мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и
мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
За обедом нас всегда сажали на другом конце стола, прямо против дедушки, всегда на высоких подушках; иногда он бывал весел и говорил с нами, особенно с сестрицей, которую называл козулькой; а иногда он был такой сердитый, что ни с кем не говорил;
бабушка и тетушка также молчали, и мы с сестрицей, соскучившись, начинали перешептываться между собой; но Евсеич, который всегда стоял за
моим стулом, сейчас останавливал меня, шепнув мне на ухо, чтобы я молчал; то же делала нянька Агафья с
моей сестрицей.
Больше ничего не помню; знаю только, что содержание состояло из любви пастушки к пастуху, что
бабушка сначала не соглашалась на их свадьбу, а потом согласилась. С этого времени глубоко запала в
мой ум склонность к театральным сочинениям и росла с каждым годом.
Милая
моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери к дедушке, к отцу, к
бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к дедушке.
Понимая дело только вполовину, я, однако, догадывался, что маменька гневается за нас на дедушку,
бабушку и тетушку и что
мой отец за них заступается; из всего этого я вывел почему-то такое заключение, что мы должны скоро уехать, в чем и не ошибся.
Параша пошла за
моей матерью, которая, как после я узнал, хлопотала вместе с другими около
бабушки:
бабушке сделалось дурно после панихиды, потому что она ужасно плакала, рвалась и билась.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног в зале, с которым вместе двигался плач и вой; все это прошло мимо нас… и вскоре я увидел, что с крыльца, как будто на головах людей, спустился деревянный гроб; потом, когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли
мой отец, двое дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки;
бабушку также вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки и маменька шли пешком; многие, стоявшие на дворе, кланялись в землю.
Бабушка с тетушками осталась ночевать в Неклюдове у родных своих племянниц;
мой отец прямо с похорон, не заходя в дом, как его о том ни просили, уехал к нам.
Возвращаясь с семейных совещаний, отец рассказывал матери, что покойный дедушка еще до нашего приезда отдал разные приказанья
бабушке: назначил каждой дочери, кроме крестной матери
моей, доброй Аксиньи Степановны, по одному семейству из дворовых, а для Татьяны Степановны приказал купить сторгованную землю у башкирцев и перевести туда двадцать пять душ крестьян, которых назвал поименно; сверх того, роздал дочерям много хлеба и всякой домашней рухляди.
Обрадованный, что со мной и с сестрицей
бабушка и тетушка стали ласковы, и уверенный, что все нас любят, я сам сделался очень ласков со всеми, особенно с
бабушкой. Я скоро предложил всему обществу послушать
моего чтения из «Россиады» и трагедий Сумарокова. Меня слушали с любопытством, и хвалили, и говорили, что я умник, грамотей и чтец.
Прощанье было продолжительное, обнимались, целовались и плакали, особенно
бабушка, которая не один раз говорила
моему отцу: «Ради бога, Алеша, выходи поскорее в отставку в переезжай в деревню.
Но я неотступными просьбами выпросил позволение подержать на своих руках
моего крестного сына — разумеется, его придерживала бабушка-повитушка, — и я долго оставался в приятном заблуждении, что братец
мой крестный сын, и даже, прощаясь, всегда его крестил.
Предполагаемая поездка к
бабушке Куролесовой в Чурасово и продолжительное там гощенье матери также не нравилось; она еще не знала Прасковьи Ивановны и думала, что она такая же, как и вся родня
моего отца; но впоследствии оказалось совсем другое.
Бабушка с искренними, радостными слезами обняла
моего отца и мать, перекрестилась и сказала: «Ну, слава богу!
Я и прежде сам замечал большую перемену в
бабушке; но особенное вниманье
мое на эту перемену обратил разговор отца с матерью, в который я вслушался, читая свою книжку.
Там был полуразвалившийся домишко, где жили некогда
мой дедушка с
бабушкой, где родились все
мои тетки и
мой отец.
Рябая девица была Александра Ивановна Ковригина, двоюродная
моя сестра, круглая сирота, с малых лет взятая на воспитанье Прасковьей Ивановной; она находилась в должности главной исполнительницы приказаний
бабушки, то есть хозяйки дома.
Мы с сестрицей каждый день ходили к
бабушке только здороваться, а вечером уже не прощались; но меня иногда после обеда призывали в гостиную или диванную, и Прасковья Ивановна с коротко знакомыми гостями забавлялась
моими ответами, подчас резкими и смелыми, на разные трудные и, должно признаться, иногда нелепые и неприличные для дитяти вопросы; иногда заставляла она меня читать что-нибудь наизусть из «Россиады» или сумароковских трагедий.
Сверх всякого ожидания,
бабушка Прасковья Ивановна подарила мне несколько книг, а именно: «Кадм и Гармония», «Полидор, сын Кадма и Гармонии», «Нума, или Процветающий Рим», «
Мои безделки» и «Аониды» — и этим подарком много примирила меня с собой.
Мое яичко было лучше всех, и на нем было написано: «Христос воскрес, милый друг Сереженька!» Матери было очень грустно, что она не услышит заутрени Светлого Христова воскресенья, и она удивлялась, что
бабушка так равнодушно переносила это лишенье; но
бабушке, которая бывала очень богомольна, как-то ни до чего уже не было дела.
К большой
моей досаде, я проснулся довольно поздно: мать была совсем одета; она обняла меня и, похристосовавшись заранее приготовленным яичком, ушла к
бабушке.
Мать вышла ко мне из бабушкиной горницы, улыбнулась
моему восторгу и повела меня христосоваться к
бабушке.
Бабушка же и тетушка ко мне не очень благоволили, а сестрицу
мою любили; они напевали ей в уши, что она нелюбимая дочь, что мать глядит мне в глаза и делает все, что мне угодно, что «братец — все, а она — ничего»; но все такие вредные внушения не производили никакого впечатления на любящее сердце
моей сестры, и никакое чувство зависти или негодования и на одну минуту никогда не омрачали светлую доброту ее прекрасной души.
Я поспешил рассказать все милой
моей сестрице, потом Параше, а потом и тетушке с
бабушкой.
Мне жалко было
бабушку и еще более жалко
моего отца.
Между тем матери в гостиной успели уже сказать о кончине
бабушки; она выбежала к нам навстречу и, увидя
моего отца в таком положении, ужасно испугалась и бросилась помогать ему.
С мельчайшими подробностями рассказывали они, как умирала, как томилась
моя бедная
бабушка; как понапрасну звала к себе своего сына; как на третий день, именно в день похорон, выпал такой снег, что не было возможности провезти тело покойницы в Неклюдово, где и могилка была для нее вырыта, и как принуждены была похоронить ее в Мордовском Бугуруслане, в семи верстах от Багрова.
Они сначала дичились нас, но потом стали очень ласковы и показались нам предобрыми; они старались нас утешить, потому что мы с сестрицей плакали о
бабушке, а я еще более плакал о
моем отце, которого мне было так жаль, что я и пересказать не могу.
Она с большим чувством и нежностью вспоминала о покойной
бабушке и говорила
моему отцу: «Ты можешь утешаться тем, что был всегда к матери самым почтительным сыном, никогда не огорчал ее и всегда свято исполнял все ее желания.
После этого долго шли разговоры о том, что
бабушка к Покрову просила нас приехать и в Покров скончалась, что отец
мой именно в Покров видел страшный и дурной сон и в Покров же получил известие о болезни своей матери.
Припоминая наше первое пребывание в Багрове и некоторые слова, вырывавшиеся у
моей матери, тогда же мною замеченные, я старался составить себе сколько-нибудь ясное и определенное понятие: в чем могла быть виновата
бабушка перед
моею матерью и в чем была виновата мать перед нею?
Хотя на следующий день, девятый после кончины
бабушки, все собирались ехать туда, чтоб слушать заупокойную обедню и отслужить панихиду, но отец
мой так нетерпеливо желал взглянуть на могилу матери и поплакать над ней, что не захотел дожидаться целые сутки.
После я имел это письмо в своих руках — и был поражен изумительным тактом и даже искусством, с каким оно было написано: в нем заключалось совершенно верное описание кончины
бабушки и сокрушения
моего отца, но в то же время все было рассказано с такою нежною пощадой и мягкостью, что оно могло скорее успокоить, чем растравить горесть Прасковьи Ивановны, которую известие о смерти
бабушки до нашего приезда должно было сильно поразить.
Между тем еще прежде
моего совершенного выздоровления воротился нарочный, посланный с письмом к
бабушке Прасковье Ивановне.
Она очень огорчилась, что
бабушка Арина Васильевна скончалась без нас, и обвиняла себя за то, что удержала
моего отца, просила у него прощенья и просила его не сокрушаться, а покориться воле божией.