Неточные совпадения
Есть у меня еще
бабушка в другом уголке — там какой-то клочок земли есть: в их руках все же лучше, нежели в
моих.
— Ну, птички
мои, ну что? — говорила
бабушка, всегда затрудняясь, которую прежде поцеловать. — Ну что, Верочка? вот умница: причесалась.
—
Бабушка! — с радостью воскликнул Райский. — Боже
мой! она зовет меня: еду, еду! Ведь там тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных мне и в то же время близких лица… «барышни в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он подумать, поморщась… — Однако еду: это судьба посылает меня… А если там скука?
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь
моя… наша должна измениться, я не еду… или, нет, мы едем туда, к
бабушке, в уголок, оба…»
— Верю, верю,
бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником в палату и велите написать бумагу: дом, вещи, землю, все уступаю я милым
моим сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое…
—
Бабушка, — просила Марфенька, — мне цветничок и садик, да
мою зеленую комнату, да вот эти саксонские чашки с пастушком, да салфетку с Дианой…
— Помолчи, помолчи об этом, — торопливо отозвалась
бабушка, — помни правило: «Язык
мой — враг
мой, прежде ума
моего родился!»
— Вынь все из него и положи в
моей комнате, — сказал он, — а чемодан вынеси куда-нибудь на чердак. — Вам,
бабушка, и вам, милые сестры, я привез кое-какие безделицы на память… Надо бы принести их сюда…
То и дело просит у
бабушки чего-нибудь: холста, коленкору, сахару, чаю,
мыла. Девкам дает старые платья, велит держать себя чисто. К слепому старику носит чего-нибудь лакомого поесть или даст немного денег. Знает всех баб, даже рабятишек по именам, последним покупает башмаки, шьет рубашонки и крестит почти всех новорожденных.
— Прочь с глаз
моих! Позвать ко мне Савелья! — заключила
бабушка. — Борис Павлыч, ты барин, разбери их!
Но… несмотря на все это,
бабушка разжаловала ее из камер-фрейлин в дворовые девки, потом обрекла на черную работу,
мыть посуду, белье, полы и т. п.
«А ведь я давно не ребенок: мне идет четырнадцать аршин материи на платье: столько же, сколько
бабушке, — нет, больше:
бабушка не носит широких юбок, — успела она в это время подумать. — Но Боже
мой! что это за вздор у меня в голове? Что я ему скажу? Пусть бы Верочка поскорей приехала на подмогу…»
— Нет: иногда, как заговорят об этом,
бабушка побранит… Заплачу, и пройдет, и опять делаюсь весела, и все, что говорит отец Василий, — будто не
мое дело! Вот что худо!
— Да, я артист, — отвечал Марк на вопрос Райского. — Только в другом роде. Я такой артист, что купцы называют «художник».
Бабушка ваша, я думаю, вам говорила о
моих произведениях!
—
Бабушка хотела посылать за вами, но я просил не давать знать о
моем приезде. Когда же вы возвратились? Мне никто ничего не сказал.
— Ну, вот,
бабушка, наконец вы договорились до дела, до правды: «женись, не женись — как хочешь»! Давно бы так! Стало быть, и ваша и
моя свадьба откладываются на неопределенное время.
— Боже
мой, Опенкин! — воскликнула
бабушка почти в ужасе. — Дома нет, дома нет! на целый день за Волгу уехала! — шепотом диктовала она Викентьеву.
— Нет, нет:
бабушка и так недовольна
моею ленью. Когда она ворчит, так я кое-как еще переношу, а когда она молчит, косо поглядывает на меня и жалко вздыхает, — это выше сил… Да вот и Наташа. До свидания, cousin. Давай сюда, Наташа, клади на стол: все ли тут?
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете
моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу к
бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю, знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
— Я никого не боюсь, — сказала она тихо, — и
бабушка знает это и уважает
мою свободу. Последуйте и вы ее примеру… Вот
мое желание! Только это я и хотела сказать.
— Принимаю, Борис Павлыч, твой поклон, как большую честь, — и не даром принимаю — я его заслуживаю. А вот и тебе, за твой честный поступок,
мой поцелуй — не от
бабушки, а от женщины.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду
мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть
бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
А мне одно нужно: покой! И доктор говорит, что я нервная, что меня надо беречь, не раздражать, и слава Богу, что он натвердил это
бабушке: меня оставляют в покое. Мне не хотелось бы выходить из
моего круга, который я очертила около себя: никто не переходит за эту черту, я так поставила себя, и в этом весь
мой покой, все
мое счастие.
— Была бы несчастнейшее создание — верю,
бабушка, — и потому, если Марфенька пересказала вам
мой разговор, то она должна была также сказать, что я понял ее и что последний
мой совет был — не выходить из вашей воли и слушаться отца Василья…
— Да, «ключи», — вдруг ухватилась за слово
бабушка и даже изменилась в лице, — эта аллегория — что она значит? Ты проговорился про какой-то ключ от сердца: что это такое, Борис Павлыч, — ты не мути
моего покоя, скажи, как на духу, если знаешь что-нибудь?
— Ты,
мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала
бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук
мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
— Вы или
бабушка правду сказали: мы больше не дети, и я виноват только тем, что не хотел замечать этого, хоть сердце
мое давно заметило, что вы не дитя…
— Да, сказала бы,
бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни — Боже
мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня лицо —
бабушка сейчас заметит.
— Боже
мой! Что еще скажет
бабушка! Ступайте прочь, прочь — и помните, что если maman ваша будет вас бранить, а меня
бабушка не простит, вы и глаз не кажите — я умру со стыда, а вы на всю жизнь останетесь нечестны!
— И я не спала. Моя-то смиренница ночью приползла ко мне, вся дрожит, лепечет: «Что я наделала,
бабушка, простите, простите, беда вышла!» Я испугалась, не знала, что и подумать… Насилу она могла пересказать: раз пять принималась, пока кончила.
— Да чем, чем, что у тебя на уме, что на сердце? — говорила тоже почти с отчаянием
бабушка, — разве не станет разумения
моего, или сердца у меня нет, что твое счастье или несчастье… чужое мне!..
— Не поздно ли будет тогда, когда горе придет!.. — прошептала
бабушка. — Хорошо, — прибавила она вслух, — успокойся, дитя
мое! я знаю, что ты не Марфенька, и тревожить тебя не стану.
Прощай — это первое и последнее
мое письмо, или, пожалуй, глава из будущего твоего романа. Ну, поздравляю тебя, если он будет весь такой!
Бабушке и сестрам своим кланяйся, нужды нет, что я не знаю их, а они меня, и скажи им, что в таком-то городе живет твой приятель, готовый служить, как выше сказано. —
—
Бабушке сказать… — говорил он, бледный от страха, — позволь мне, Вера… отдай
мое слово назад.
— Ты, Вера, сама бредила о свободе, ты таилась, и от меня, и от
бабушки, хотела независимости. Я только подтверждал твои мысли: они и
мои. За что же обрушиваешь такой тяжелый камень на
мою голову? — тихо оправдывался он. — Не только я, даже
бабушка не смела приступиться к тебе…
— Позовите Марину или Машу, чтоб легли спать тут в
моей комнате… Только
бабушке ни слова об этом!.. Это просто раздражение… Она перепугается… придет…
— Ты в самом деле нездорова — посмотри, какая ты бледная! — заметила серьезно Марфенька, — не сказать ли
бабушке? Она за доктором пошлет… Пошлем, душечка, за Иваном Богдановичем… Как это грустно — в день
моего рождения! Теперь мне целый день испорчен!
«Да, больше нечего предположить, — смиренно думала она. — Но, Боже
мой, какое страдание — нести это милосердие, эту милостыню! Упасть, без надежды встать — не только в глазах других, но даже в глазах этой
бабушки, своей матери!»
«Я не понимала ее! Где была
моя хваленая „мудрость“ перед этой бездной!..» — думала она и бросилась на помощь
бабушке — помешать исповеди, отвести ненужные и тяжелые страдания от ее измученной души. Она стала перед ней на колени и взяла ее за обе руки.
— Ты сама чувствуешь,
бабушка, — сказала она, — что ты сделала теперь для меня: всей
моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом — и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты хочешь еще истязать себя исповедью? Суд совершился — я не приму ее. Не мне слушать и судить тебя — дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я не стану слушать: это
мое последнее слово!
— Я не за тем пришла к тебе,
бабушка, — сказала Вера. — Разве ты не знаешь, что тут все решено давно? Я ничего не хочу, я едва хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии — чтоб мне ничего не знать, не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит счастьем, хочет венчаться!.. Боже
мой!..
— Я бы не была с ним счастлива: я не забыла бы прежнего человека никогда и никогда не поверила бы новому человеку. Я слишком тяжело страдала, — шептала она, кладя щеку свою на руку
бабушки, — но ты видела меня, поняла и спасла… ты —
моя мать!.. Зачем же спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!.. Во мне ничего больше нет… Пустота — холод, и если б не ты — отчаяние…
— А! если так, если он еще, — заговорила она с дрожью в голосе, — достает тебя, мучает, он рассчитается со мной за эти слезы!..
Бабушка укроет, защитит тебя, — успокойся, дитя
мое: ты не услышишь о нем больше ничего…
«И
бабушка пошла бы, и мать
моя, если б была жива… И этот человек готов идти — искать
мое счастье — и терять свое!» — подумалось ей опять.
— Непременно, Вера! Сердце
мое приютилось здесь: я люблю всех вас — вы
моя единственная, неизменная семья, другой не будет!
Бабушка, ты и Марфенька — я унесу вас везде с собой — а теперь не держите меня! Фантазия тянет меня туда, где… меня нет! У меня закипело в голове… — шепнул он ей, — через какой-нибудь год я сделаю… твою статую — из мрамора…