Неточные совпадения
Дедушку с бабушкой мне также хотелось видеть, потому
что я хотя и видел их, но помнить не мог:
в первый мой приезд
в Багрово мне было восемь месяцев; но мать рассказывала,
что дедушка был нам очень рад и
что он давно зовет нас к себе и даже сердится,
что мы
в четыре года
ни разу у него не побывали.
Степь не была уже так хороша и свежа, как бывает весною и
в самом начале лета, какою описывал ее мне отец и какою я после сам узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметана
в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь была тиха, и
ни один птичий голос не оживлял этой тишины; отец толковал мне,
что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще.
Я
ни о
чем другом не мог
ни думать,
ни говорить, так
что мать сердилась и сказала,
что не будет меня пускать, потому
что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее,
что это случилось только
в первый раз и
что горячность моя пройдет; я же был уверен,
что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем, как решается моя участь.
Отец доказывал матери моей,
что она напрасно не любит чувашских деревень,
что ни у кого нет таких просторных изб и таких широких нар, как у них, и
что даже
в их избах опрятнее,
чем в мордовских и особенно русских; но мать возражала,
что чуваши сами очень неопрятны и гадки; против этого отец не спорил, но говорил,
что они предобрые и пречестные люди.
Отец с матерью старались растолковать мне,
что совершенно добрых людей мало на свете,
что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему,
что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили,
что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся
в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но
что как же быть? свой своему поневоле друг, и
что нельзя не уважить Михайле Максимычу;
что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает
в трезвом виде и не дерется без толку;
что он не поживился
ни одной копейкой,
ни господской,
ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому
что он
в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих
в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота;
что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Я видел
в окошко,
что сестрица гуляла с нянькой Агафьей по саду, между разросшимися, старыми, необыкновенной величины кустами смородины и барбариса, каких я
ни прежде,
ни после не видывал; я заметил, как выпархивали из них птички с красно-желтыми хвостиками.
Они ехали
в той же карете, и мы точно так же могли бы поместиться
в ней; но мать никогда не имела этого намерения и еще
в Уфе сказала мне,
что ни под каким видом не может нас взять с собою,
что она должна ехать одна с отцом; это намеренье
ни разу не поколебалось и
в Багрове, и я вполне верил
в невозможность переменить его.
После этого мать сказала отцу,
что она
ни за
что на свете не оставит Агафью
в няньках и
что, приехав
в Уфу, непременно ее отпустит.
Конечно, я мог бы сесть на пол, —
в комнате никого не было; но мне приказано, чтоб я стоял
в углу, и я
ни за
что не хотел сесть, несмотря на усталость.
Мать ничего не знала о том,
что обыкновенно происходит
в народных училищах, и, конечно,
ни за
что на свете не подвергла бы моего сердца такому жестокому потрясению.
Только
что мы успели запустить невод, как вдруг прискакала целая толпа мещеряков: они принялись громко кричать, доказывая,
что мы не можем ловить рыбу
в Белой, потому
что воды ее сняты рыбаками; отец мой не захотел ссориться с близкими соседями, приказал вытащить невод, и мы
ни с
чем должны были отправиться домой.
Дедушка открыл глаза, не говоря
ни слова, дрожащею рукой перекрестил нас и прикоснулся пальцами к нашим головам; мы поцеловали его исхудалую руку и заплакали; все бывшие
в комнате принялись плакать, даже рыдать, и тут только я заметил,
что около нас стояли все тетушки, дядюшки, старые женщины и служившие при дедушке люди.
Я еще
ни о
чем не догадывался и был довольно спокоен, как вдруг сестрица сказала мне: «Пойдем, братец,
в залу, там дедушка лежит».
Мать
в другое время
ни за
что бы не приняла такого одолженья — теперь же охотно и с благодарностью согласилась.
У нее было множество причин; главные состояли
в том,
что Багрово сыро и вредно ее здоровью,
что она
в нем будет непременно хворать, а помощи получить неоткуда, потому
что лекарей близко нет;
что все соседи и родные ей не нравятся,
что все это люди грубые и необразованные, с которыми
ни о
чем ни слова сказать нельзя,
что жизнь
в деревенской глуши, без общества умных людей, ужасна,
что мы сами там поглупеем.
Но мать, сколько ее
ни просили,
ни за
что в свете не согласилась входить
в управленье домом и еще менее —
в распоряжение оброками, пряжею и тканьем крестьянских и дворовых женщин.
Мать
ни за
что не хотела стеснить его свободу; он жил
в особом флигеле, с приставленным к нему слугою, ходил гулять по полям и лесам и приходил
в дом, где жила Марья Михайловна, во всякое время, когда ему было угодно, даже ночью.
Ни за
что в свете не соглашался Пантелей Григорьич сесть не только при моем отце, но даже при мне, и никогда не мог я от него отбиться, чтоб он не поцеловал моей руки.
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том,
что Прасковью Ивановну за богатство все уважают,
что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться;
что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит;
что она своими гостями или забавляется, или ругает их
в глаза;
что она для своего покоя и удовольствия не входит
ни в какие хозяйственные дела,
ни в свои,
ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал,
что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили;
что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет;
что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе
в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники;
что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть
в карты;
что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает
ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все,
что Александре Ивановне вздумается;
что сколько
ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала,
что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и
что лучше век оставаться
в девках,
чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Отчего он
ни разу не брал ружья
в руки, а стрелять он также был охотник, о
чем сам рассказывал мне?» Матери моей были неприятны мои вопросы.
Она отвечала,
что никто не запрещает ему
ни стрелять,
ни удить, но
в то же время презрительно отозвалась об этих охотах, особенно об уженье, называя его забавою людей праздных и пустых, не имеющих лучшего дела, забавою, приличною только детскому возрасту, и мне немножко стало стыдно,
что я так люблю удить.
Да ведь все,
что вы
ни видели
в амбаре, все это тетушка натаскала у покойного дедушки, а бабушка-то ей потакала.
Я подумал,
что мать
ни за
что меня не отпустит, и так, только для пробы, спросил весьма нетвердым голосом: «Не позволите ли, маменька, и мне поехать за груздями?» К удивлению моему, мать сейчас согласилась и выразительным голосом сказала мне: «Только с тем, чтоб ты
в лесу
ни на шаг не отставал от отца, а то, пожалуй, как займутся груздями, то тебя потеряют».
Сад с яблоками, которых мне и есть не давали, меня не привлекал;
ни уженья,
ни ястребов,
ни голубей,
ни свободы везде ходить, везде гулять и все говорить,
что захочется; вдобавок ко всему, я очень знал,
что мать не будет заниматься и разговаривать со мною так, как
в Багрове, потому
что ей будет некогда, потому
что она или будет сидеть
в гостиной, на балконе, или будет гулять
в саду с бабушкой и гостями, или к ней станут приходить гости; слово «гости» начинало делаться мне противным…
Все это мать говорила с жаром и с увлечением, и все это
в то же время было совершенно справедливо, и я не мог сказать против ее похвал
ни одного слова; мой ум был совершенно побежден, но сердце не соглашалось, и когда мать спросила меня: «Не правда ли,
что в Чурасове будет лучше?» — я ту ж минуту отвечал,
что люблю больше Багрово и
что там веселее.
Отец смеялся, называя меня трусишкой, а мать, которая и
в бурю не боялась воды, сердилась и доказывала мне,
что нет
ни малейшей причины бояться.
Отец с матерью
ни с кем
в Симбирске не виделись; выкормили только лошадей да поели стерляжьей ухи, которая показалась мне лучше,
чем в Никольском, потому
что той я почти не ел, да и вкуса ее не заметил: до того ли мне было!.. Часа
в два мы выехали из Симбирска
в Чурасово, и на другой день около полден туда приехали.
Она подумала, не захворал ли я; но отец рассказал ей,
в чем состояло дело, рассказал также и свой сон, только так тихо,
что я
ни одного слова не слыхал.
Письмо состояло из таких нежных просьб и
в то же время из таких положительных приказаний,
что все хотя
ни слова не сказали, но почувствовали невозможность им противиться.
Татьяна Степановна, не задумавшись, отвечала,
что ни за
что не поедет,
что она
в Чурасове с тоски умрет и
что «не хочет удалиться так скоро и так далеко от могилы своей матушки».
Несмотря на то,
что не было
ни тележного,
ни санного пути, потому
что снегу мало лежало на дороге, превратившейся
в мерзлые кочки грязи, родные накануне съехались
в Багрово.
Находил он во садах царских, королевских и султановых много аленьких цветочков такой красоты,
что ни в сказке сказать,
ни пером написать; да никто ему поруки не дает,
что краше того цветка нет на белом свете; да и сам он того не думает.
Всякий день ей готовы наряды новые богатые и убранства такие,
что цены им нет,
ни в сказке сказать,
ни пером написать; всякой день угощенья и веселья новые, отменные; катанье, гулянье с музыкою на колесницах без коней и упряжи, по темным лесам; а те леса перед ней расступалися и дорогу давали ей широкую, широкую и гладкую, и стала она рукодельями заниматися, рукодельями девичьими, вышивать ширинки серебром и золотом и низать бахромы частым жемчугом, стала посылать подарки батюшке родимому, а и самую богатую ширинку подарила своему хозяину ласковому, а и тому лесному зверю, чуду морскому; а и стала она день ото дня чаще ходить
в залу беломраморную, говорить речи ласковые своему хозяину милостивому и читать на стене его ответы и приветы словесами огненными.
Прошло мало ли, много ли времени: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, — захотелось молодой дочери купецкой, красавице писаной, увидеть своими глазами зверя лесного, чуда морского, и стала она его о том просить и молить; долго он на то не соглашается, испугать ее опасается, да и был он такое страшилище,
что ни в сказке сказать,
ни пером написать; не токмо люди, звери дикие его завсегда устрашалися и
в свои берлоги разбегалися.