Неточные совпадения
Не имея полной доверенности к искусству уфимских докторов, мать решилась
ехать в Оренбург, чтоб посоветоваться там
с доктором Деобольтом, который славился во всем крае чудесными излечениями отчаянно больных.
Я собрался прежде всех: уложил свои книжки, то есть «Детское чтение» и «Зеркало добродетели», в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не забыл также и чурочки, чтоб играть ими
с сестрицей; две книжки «Детского чтения», которые я перечитывал уже в третий раз, оставил на дорогу и
с радостным лицом прибежал сказать матери, что я готов
ехать и что мне жаль только оставить Сурку.
Как оно называется?» Отец удовлетворял моему любопытству; дорога была песчана, мы
ехали шагом, люди шли пешком; они срывали мне листья и ветки
с разных дерев и подавали в карету, и я
с большим удовольствием рассматривал и замечал их особенности.
Отец прибавил, что
поедет после обеда осмотреть все полевые работы, и приглашал
с собою мою мать; но она решительно отказалась, сказав, что она не любит смотреть на них и что если он хочет, то может взять
с собой Сережу.
С этой десятины
поехали мы на другую, на третью и так далее.
Когда мать выглянула из окошка и увидала Багрово, я заметил, что глаза ее наполнились слезами и на лице выразилась грусть; хотя и прежде, вслушиваясь в разговоры отца
с матерью, я догадывался, что мать не любит Багрова и что ей неприятно туда
ехать, но я оставлял эти слова без понимания и даже без внимания и только в эту минуту понял, что есть какие-нибудь важные причины, которые огорчают мою мать.
Тут я узнал, что дедушка приходил к нам перед обедом и, увидя, как в самом деле больна моя мать, очень сожалел об ней и советовал
ехать немедленно в Оренбург, хотя прежде, что было мне известно из разговоров отца
с матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
Я вспомнил, как сам просил еще в Уфе мою мать
ехать поскорее лечиться; но слова, слышанные мною в прошедшую ночь: «Я умру
с тоски, никакой доктор мне не поможет», — поколебали во мне уверенность, что мать воротится из Оренбурга здоровою.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она
ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и
с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться
с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Несколько раз готов я был броситься к ней на шею и просить, чтоб она не ездила или взяла нас
с собою; но больное ее лицо заставляло меня опомниться, и желанье, чтоб она
ехала лечиться, всегда побеждало мою тоску и страх.
Они
ехали в той же карете, и мы точно так же могли бы поместиться в ней; но мать никогда не имела этого намерения и еще в Уфе сказала мне, что ни под каким видом не может нас взять
с собою, что она должна
ехать одна
с отцом; это намеренье ни разу не поколебалось и в Багрове, и я вполне верил в невозможность переменить его.
Дома Арефья ждали; увидали, что лошадь пришла одна, дали знать старосте, подняли тревогу, и мужиков
с десяток
поехали отыскивать Арефья.
Уж на третий день, совсем по другой дороге,
ехал мужик из Кудрина;
ехал он
с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней человек лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Из рассказов их и разговоров
с другими я узнал, к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала очень тосковать о детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого мы
поедем в какую-то прекрасную деревню, и что мы
с отцом и Евсеичем будем там удить рыбку.
Я думал, что мы уж никогда не
поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы
едем завтра. Я чуть не сошел
с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был
с нами.
Наконец гости уехали, взяв обещание
с отца и матери, что мы через несколько дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров
с женою и детьми. Я был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался намерению
ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых:
с девочками Мансуровыми она была дружна, а
с Булгаковыми только знакома.
Мы
поехали после обеда
с целым обозом: повезли две лодки, невод и взяли
с собой всех людей.
Сначала я слышал, как говорила моя мать, что не надо
ехать на бал к губернатору, и как соглашались
с нею другие, и потом вдруг все решили, что нельзя не
ехать.
Поехал и мой отец, но сейчас воротился и сказал, что бал похож на похороны и что весел только В.**, двое его адъютантов и старый депутат, мой книжный благодетель,
С. И. Аничков, который не мог простить покойной государыне, зачем она распустила депутатов, собранных для совещания о законах, и говорил, что «пора мужской руке взять скипетр власти…».
«Да как же мы
поедем зимой, — думал я, — ведь мы
с сестрицей маленькие, ведь мы замерзнем?» Все такие мысли крепко осадили мою голову, и я, встревоженный и огорченный до глубины души, сидел молча, предаваясь печальным картинам моего горячего воображения, которое разыгрывалось у меня час от часу более.
Тут мне объяснили, что, проехав две
с половиной станции, мы своротили
с большой дороги и
едем теперь уже не на тройке почтовых лошадей в ряд, а тащимся гусем по проселку на обывательских подводах.
Мы
ехали с колокольчиками и очень медленно; нас ожидали, догадались, что это мы
едем, и потому, несмотря на ночное время и стужу, бабушка и тетушка Татьяна Степановна встретили нас на крыльце: обе плакали навзрыд и даже завывали потихоньку.
Только помещались уже не так:
с матерью вместе сидела кормилица
с нашим маленьким братцем, а мы
с сестрицей и Парашей
ехали в какой-то коляске на пазах, которая вся дребезжала и бренчала, что нас очень забавляло.
Наконец отец сам
поехал и взял меня
с собой.
Я очень скоро пристрастился к травле ястребочком, как говорил Евсеич, и в тот счастливый день, в который получал
с утра позволенье
ехать на охоту,
с живейшим нетерпеньем ожидал назначенного времени, то есть часов двух пополудни, когда Филипп или Мазан, выспавшись после раннего обеда, явится
с бодрым и голодным ястребом на руке,
с собственной своей собакой на веревочке (потому что у обоих собаки гонялись за перепелками) и скажет: «Пора, сударь, на охоту».
Я стал проситься
с отцом, который собирался
ехать в поле, и он согласился, сказав, что теперь можно, что он только объедет поля и останется на гумне, а меня
с Евсеичем отпустит домой.
Мы
поехали на своих лошадях: я
с отцом и матерью в повозке, а сестрица
с братцем, Парашей и кормилицей — в возке, то есть крытой рогожей повозке.
Если муж не
поедет, приезжай одна
с ребятишками, хоть я до них и не охотница; а всего бы лучше чернушку, меньшего сынка, оставить у бабушки, пусть он ревет там вволю.
Кроме нескольких дней простоя в этих деревнях, мы
ехали с лишком восемь дней.
Отец рассказывал подробно о своей поездке в Лукоянов, о сделках
с уездным судом, о подаче просьбы и обещаниях судьи решить дело непременно в нашу пользу; но Пантелей Григорьич усмехался и, положа обе руки на свою высокую трость, говорил, что верить судье не следует, что он будет мирволить тутошнему помещику и что без Правительствующего Сената не обойдется; что, когда придет время, он сочинит просьбу, и тогда понадобится
ехать кому-нибудь в Москву и хлопотать там у секретаря и обер-секретаря, которых он знал еще протоколистами.
Наконец раздался крик: «
Едут,
едут!» Бабушку поспешно перевели под руки в гостиную, потому что она уже плохо ходила, отец, мать и тетка также отправились туда, а мы
с сестрицей и даже
с братцем, разумеется,
с дядькой, нянькой, кормилицей и со всею девичьей, заняли окна в тетушкиной и бабушкиной горницах, чтоб видеть, как подъедут гости и как станут вылезать из повозок.
Проехать было очень трудно, потому что полая вода хотя и пошла на убыль, но все еще высоко стояла; они пробрались по плотине в крестьянских телегах и
с полверсты
ехали полоями; вода хватала выше колесных ступиц, и мне сказывали провожавшие их верховые, что тетушка Татьяна Степановна боялась и громко кричала, а тетушка Александра Степановна смеялась.
Я подумал, что мать ни за что меня не отпустит, и так, только для пробы, спросил весьма нетвердым голосом: «Не позволите ли, маменька, и мне
поехать за груздями?» К удивлению моему, мать сейчас согласилась и выразительным голосом сказала мне: «Только
с тем, чтоб ты в лесу ни на шаг не отставал от отца, а то, пожалуй, как займутся груздями, то тебя потеряют».
Мать
с бабушкой сидели на крыльце, и мы
поехали в совершенной тишине; все молчали, но только съехали со двора, как на всех экипажах начался веселый говор, превратившийся потом в громкую болтовню и хохот; когда же отъехали от дому
с версту, девушки и женщины запели песни, и сама тетушка им подтягивала.
После обеда мы распростились
с хозяевами и тотчас
поехали.
Татьяна Степановна, не задумавшись, отвечала, что ни за что не
поедет, что она в Чурасове
с тоски умрет и что «не хочет удалиться так скоро и так далеко от могилы своей матушки».
Милой моей сестрице также не хотелось
ехать в Чурасово, хотя собственно для нее тамошнее житье представляло уже ту выгоду, что мы
с нею бывали там почти неразлучны, а она так нежно любила меня, что в моем присутствии всегда была совершенно довольна и очень весела.
Мы
едем туда
с отцом на две недели».
Заутра позвал к себе купец старшую дочь, рассказал ей все, что
с ним приключилося, все от слова до слова, и спросил: хочет ли она избавить его от смерти лютыя и
поехать жить к зверю лесному, к чуду морскому?
Позвал честной купец к себе другую дочь, середнюю, рассказал ей все, что
с ним приключилося, все от слова до слова, и спросил: хочет ли она избавить его от смерти лютыя и
поехать жить к зверю лесному, чуду морскому?