Неточные совпадения
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом и матерью и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель С. И. Аничков, а детей, то
есть нас с сестрой, решились
завезти в Багрово и оставить у бабушки с дедушкой.
Я видел, будто сквозь сон, как он садился, как тронулась карета с места и шагом проезжала через деревню, и слышал, как лай собак долго
провожал нас; потом крепко заснул и проснулся, когда уже мы проехали половину степи, которую нам надобно
было перебить поперек и проехать сорок верст, не встретив жилья человеческого.
Кабы
было поближе, я
сводил бы тебя посмотреть на них.
Толпа крестьян
проводила нас до крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик с страшными глазами взбежал на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая: «Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и матушка Софья Николавна!» Мы вошли во флигель; там
было как будто все приготовлено для нашего приезда, но после я узнал, что тут всегда останавливался наезжавший иногда главный управитель и поверенный бабушки Куролесовой, которого отец с матерью называли Михайлушкой, а все прочие с благоговением величали Михайлом Максимовичем, и вот причина, почему флигель всегда
был прибран.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох; отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не
поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и
отвезти маменьке, но отец сказал, что «мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Дело состояло в том, что с задней стороны, из средины пригорка, бил родник; чувашенин подставил колоду, и как все надворные строения
были ниже родника, то он
провел воду, во-первых, в летнюю кухню, во-вторых, в огромное корыто, или выдолбленную колоду, для мытья белья, и в-третьих, в хлевы, куда загонялся на ночь скот и лошади.
Нас также хотели
было сводить к нему проститься, но бабушка сказала, что не надо его беспокоить и что детям пора спать.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька
водила нас к дедушке и бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти и не говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать; хотя от нас
была дверь прямо в залу, но она
была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще
была дверь в гостиную.
Волков стоял за дверью, тоже почти плакал и не смел войти, чтоб не раздражить больного; отец очень грустно смотрел на меня, а мать — довольно
было взглянуть на ее лицо, чтоб понять, какую ночь она
провела!
Как бы то ни
было, только в один очень памятный для меня день
отвезли нас с Андрюшей в санях, под надзором Евсеича, в народное училище, находившееся на другом краю города и помещавшееся в небольшом деревянном домишке.
«Боже мой, — подумал я, — когда я
буду большой, чтоб
проводить целые ночи с удочкой и Суркой на берегу реки или озера?..» — потому что лодки я прибаивался.
Оставшись наедине с матерью, он говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она
была заселена двумя деревнями припущенников, Киишками и Старым Тимкиным, которые жили, правда, по просроченным договорам, но которых
свести на другие, казенные земли
было очень трудно; всего же более не нравилось моей матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий называл себя настоящим хозяином, а другого обманщиком.
Однако всем
было весело, кроме меня, и с тайной радостью
проводил я больших и маленьких гостей, впрочем, очень милых и добрых детей.
Мать
была здоровее прежнего, менее развлечена обществом, более имела досуга, и потому более времени я
проводил вместе с ней.
Они, посидев и поболтав с нами, ушли, и, когда надобно
было ложиться спать, страх опять овладел мною и так выразился на моем лице, что мать поняла, какую ночь
проведу я, если не лягу спать вместе с нею.
Двери в доме
были везде настежь, везде сделалась стужа, и мать приказала Параше не
водить сестрицу прощаться с дедушкой, хотя она плакала и просилась.
Мать ничего не
ела и очень
была печальна; я глаз с нее не
сводил.
Хотя я, живя в городе, мало
проводил времени с отцом, потому что поутру он обыкновенно уезжал к должности, а вечером — в гости или сам принимал гостей, но мне
было скучно и грустно без него.
На следующий, видно,
было еще хуже нашей маменьке, потому что нас и здороваться к ней не
водили.
В этот день нас даже не
водили гулять в сад, а приказали побегать по двору, который
был очень велик и зеленелся, как луг; но мы не бегали, а только ходили тихо взад и вперед.
По крайней мере, хотя несколько раз в год можно
будет с ними
отвести душу».
Нам
отвели большой кабинет, из которого
была одна дверь в столовую, а другая — в спальню; спальню также отдали нам; в обеих комнатах, лучших в целом доме, Прасковья Ивановна не жила после смерти своего мужа: их занимали иногда почетные гости, обыкновенные же посетители жили во флигеле.
Отец вообще мало
был с нами; он
проводил время или с Прасковьей Ивановной и ее гостями, всегда играя с ней в карты, или призывал к себе Михайлушку, который
был одним из лучших учеников нашего Пантелея Григорьича, и читал с ним какие-то бумаги.
Но главною причиною скуки, ясно и тогда мною понимаемою,
было то, что я мало
проводил времени наедине с матерью.
По просухе перебывали у нас в гостях все соседи, большею частью родные нам. Приезжали также и Чичаговы, только без старушки Мертваго; разумеется, мать
была им очень рада и большую часть времени
проводила в откровенных, задушевных разговорах наедине с Катериной Борисовной, даже меня высылала. Я мельком вслушался раза два в ее слова и догадался, что она жаловалась на свое положение, что она
была недовольна своей жизнью в Багрове: эта мысль постоянно смущала и огорчала меня.
Забывая, или, лучше сказать, жертвуя своими удовольствиями и охотами, я
проводил с матерью более времени,
был нежнее обыкновенного.
Дурасов не стал долее удерживать; очень ласково простился с нами, расцеловал мою сестрицу и
проводил нас до коляски, которая
была нагружена цветами, плодами и двумя огромными свертками конфет.
Прасковья Ивановна
была неутомимый ходок; она
водила нас до самого обеда то к любимым родникам, то к любимым яблоням, с которых сама снимала какой-то длинною рогулькою лучшие спелые яблоки и потчевала нас.
С мельчайшими подробностями рассказывали они, как умирала, как томилась моя бедная бабушка; как понапрасну звала к себе своего сына; как на третий день, именно в день похорон, выпал такой снег, что не
было возможности
провезти тело покойницы в Неклюдово, где и могилка
была для нее вырыта, и как принуждены
была похоронить ее в Мордовском Бугуруслане, в семи верстах от Багрова.
Проводя почти все свое время неразлучно с матерью, потому что я и писал и читал в ее отдельной горнице, где обыкновенно и спал, — там стояла моя кроватка и там
был мой дом, — я менее играл с сестрицей, реже виделся с ней.
Не
вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни мехов черного соболя, ни жемчуга бурмицкого, а привези ты мне золотой венец из камениев самоцветныих, и чтоб
был от них такой свет, как от месяца полного, как от солнца красного, и чтоб
было от них светло в темную ночь, как среди дня белого».
Не
вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни черных соболей сибирскиих, ни ожерелья бурмицкого, ни венца самоцветного, ни тувалета хрустального, а привези ты мне аленькой цветочик, которого бы не
было краше на белом свете».