Неточные совпадения
Видя мою рассеянность,
отец с матерью не могли удержаться от смеха, а мне было как-то досадно на себя и неловко.
«А вон, Сережа, — сказал
отец, выглянув в окно, —
видишь, как прямо к Деме идет тоже зеленая полоса и как в разных местах по ней торчат беловатые острые шиши?
Обо всем этом я слыхал от
отца, но
видел своими глазами в первый раз.
Отец мой очень любил всякие воды, особенно ключевые; а я не мог без восхищения
видеть даже бегущей по улицам воды, и потому великолепные парашинские родники, которых было больше двадцати, привели меня в восторг.
Я
увидел их в первый раз, они мне очень понравились; я набил ими свои карманы, только название их никак не мог объяснить мне
отец, и я долго надоедал ему вопросами, что за зверь черт, имеющий такие крепкие пальцы?
Долго находился я в совершенном изумлении, разглядывая такие чудеса и вспоминая, что я
видел что-то подобное в детских игрушках; долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик, дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой и хворый, молол всякое хлебное ухвостье для посыпки господским лошадям; он был весь белый от мучной пыли; я начал было расспрашивать его, но, заметя, что он часто и задыхаясь кашлял, что привело меня в жалость, я обратился с остальными вопросами к
отцу: противный Мироныч и тут беспрестанно вмешивался, хотя мне не хотелось его слушать.
Я не смел опустить стекла, которое поднял
отец, шепотом сказав мне, что сырость вредна для матери; но и сквозь стекло я
видел, что все деревья и оба моста были совершенно мокры, как будто от сильного дождя.
Не знаю, сколько времени я спал, но, проснувшись,
увидел при свете лампады, теплившейся перед образом, что
отец лежит на своем канапе, а мать сидит подле него и плачет.
Отец увидел это и, погрозя пальцем, указал на мать; я кивнул и потряс головою в знак того, что понимаю, в чем дело, и не встревожу больную.
Впрочем, я и теперь думаю, что в эту последнюю неделю нашего пребывания в Багрове дедушка точно полюбил меня, и полюбил именно с той поры, когда сам
увидел, что я горячо привязан к
отцу.
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове было ослаблено последнею неделею нашего там пребывания, хотя длинная дорога также приготовила меня к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря на то, я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда
увидел себя перенесенным совсем к другим людям,
увидел другие лица, услышал другие речи и голоса, когда
увидел любовь к себе от дядей и от близких друзей моего
отца и матери,
увидел ласку и привет от всех наших знакомых.
Я уже
видел свое торжество: вот растворяются двери, входят
отец и мать, дяди, гости; начинают хвалить меня за мою твердость, признают себя виноватыми, говорят, что хотели испытать меня, одевают в новое платье и ведут обедать…
«
Видишь, Сережа, как высоко стояла полая вода, — говорил мне
отец, — смотри-ка, вон этот вяз точно в шапке от разного наноса; видно, он почти весь стоял под водою».
Отец прибавил, что он
видел дуб несравненно толще и что на нем находилось двенадцать заметок, следовательно, ему было 1200 лет.
Проснувшись на другой день поутру ранее обыкновенного, я
увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу;
отец также встал, а гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
Наконец гости уехали, взяв обещание с
отца и матери, что мы через несколько дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою и детьми. Я был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что
увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
Тетушка взялась хлопотать обо мне с сестрицей, а
отец с матерью пошли к дедушке, который был при смерти, но в совершенной памяти и нетерпеливо желал
увидеть сына, невестку и внучат.
Отец не приходил, и мне было очень грустно, что я так давно его не
вижу.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног в зале, с которым вместе двигался плач и вой; все это прошло мимо нас… и вскоре я
увидел, что с крыльца, как будто на головах людей, спустился деревянный гроб; потом, когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой
отец, двое дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки; бабушку также вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки и маменька шли пешком; многие, стоявшие на дворе, кланялись в землю.
Видно,
отцу сказали об этом: он приходил к нам и сказал, что если я желаю, чтоб мать поскорее выздоровела, то не должен плакать и проситься к ней, а только молиться богу и просить, чтоб он ее помиловал, что мать хоть не
видит, но материнское сердце знает, что я плачу, и что ей от этого хуже.
«Послушайте, — сказал
отец, — если мать
увидит, что вы плачете, то ей сделается хуже и она от того может умереть; а если вы не будете плакать, то ей будет лучше».
Я сейчас стал проситься к маменьке, и просился так неотступно, что Евсеич ходил с моей просьбой к
отцу;
отец приказал мне сказать, чтоб я и не думал об этом, что я несколько дней не
увижу матери.
Бог точно был к нам милостив, и через несколько дней, проведенных мною в тревоге и печали, повеселевшее лицо
отца и уверенья Авенариуса, что маменька точно выздоравливает и что я скоро ее
увижу, совершенно меня успокоили.
Не дождавшись еще отставки,
отец и мать совершенно собрались к переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед большой обоз с разными вещами. Распростились со всеми в городе и,
видя, что отставка все еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор дал
отцу отпуск, в продолжение которого должно было выйти увольнение от службы; дяди остались жить в нашем доме: им поручили продать его.
Отец с досадой отвечал: «Совестно было сказать, что ты не хочешь быть их барыней и не хочешь их
видеть; в чем же они перед тобой виноваты?..» Странно также и неприятно мне показалось, что в то время, когда
отца вводили во владение и когда крестьяне поздравляли его шумными криками: «Здравствуй на многие лета,
отец наш Алексей Степаныч!» — бабушка и тетушка, смотревшие в растворенное окно, обнялись, заплакали навзрыд и заголосили.
Отец объяснил мне, что бо́льшая часть крестьян работает теперь на гумне и что мы скоро
увидим их работу.
Едва мать и
отец успели снять с себя дорожные шубы, как в зале раздался свежий и громкий голос: «Да где же они? давайте их сюда!» Двери из залы растворились, мы вошли, и я
увидел высокого роста женщину, в волосах с проседью, которая с живостью протянула руки навстречу моей матери и весело сказала: «Насилу я дождалась тебя!» Мать после мне говорила, что Прасковья Ивановна так дружески, с таким чувством ее обняла, что она ту же минуту всею душою полюбила нашу общую благодетельницу и без памяти обрадовалась, что может согласить благодарность с сердечною любовью.
Отец ездил для этого дела в город Лукоянов и подал там просьбу, он проездил гораздо более, чем предполагал, и я с огорчением
увидел после его возвращения, что мать ссорилась с ним за то — и не один раз.
Но
отец и даже я с радостью его
увидели.
Наконец раздался крик: «Едут, едут!» Бабушку поспешно перевели под руки в гостиную, потому что она уже плохо ходила,
отец, мать и тетка также отправились туда, а мы с сестрицей и даже с братцем, разумеется, с дядькой, нянькой, кормилицей и со всею девичьей, заняли окна в тетушкиной и бабушкиной горницах, чтоб
видеть, как подъедут гости и как станут вылезать из повозок.
Параша, смеясь, отвечала мне вопросом: «Да зачем же ему падать?» Но у меня было готово неопровержимое доказательство: я возразил, что «сам
видел, как один раз
отец упал, а маменька его подняла и ему помогла встать».
О том, чего не мог
видеть своими глазами, получал я беспрестанные известия от
отца, Евсеича, из девичьей и лакейской.
Отец с восхищением рассказывал мне, что
видел лебедей, так высоко летевших, что он едва мог разглядеть их, и что гуси потянулись большими станицами.
Невозможно стало для меня все это слышать и не
видеть, и с помощью
отца, слез и горячих убеждений выпросил я позволенье у матери, одевшись тепло, потому что дул сырой и пронзительный ветер, посидеть на крылечке, выходившем в сад, прямо над Бугурусланом.
Я держался за руку
отца, пристально смотрел ему в глаза и с ним только мог говорить, и только о том, что мы сейчас
видели.
Я
видел, что мой
отец сбирался удить с большой охотой.
Я никогда не
видел, чтоб
отец мой так горячился, и у меня мелькнула мысль, отчего он не ходит удить всякий день?
Меня очень огорчало, что я не
видел, как занимали заимку, а рассказы
отца еще более подстрекали мою досаду и усиливали мое огорченье.
Изредка езжал я с
отцом в поле на разные работы,
видел, как полют яровые хлеба: овсы, полбы и пшеницы;
видел, как крестьянские бабы и девки, беспрестанно нагибаясь, выдергивают сорные травы и, набрав их на левую руку целую охапку, бережно ступая, выносят на межи, бросают и снова идут полоть.
Я сейчас спросил: «Что это такое?» — «А вот
увидишь!» — отвечал
отец, улыбаясь.
Мы с
отцом довольно скоро переоделись; мать, устроив себе уборную в лубочном балагане, где жили перевозчики, одевалась долго и вышла такою нарядною, какою я очень давно ее не
видел.
Я и не думал проситься с
отцом: меня бы, конечно, не пустили, да я и сам боялся маленькой лодочки, но зато я с большим удовольствием рассмотрел стерлядок; живых мне еще не удавалось
видеть, и я выпросил позволение подержать их, по крайней мере, в руках.
Проснувшись довольно рано поутру, я
увидел, что
отец мой сидит на постели и вздыхает.
Эти слова запали в мой ум, и я принялся рассуждать: «Как же это маменька всегда говорила, что глупо верить снам и что все толкования их — совершенный вздор, а теперь сама сказала, что
отец видел страшный, а не дурной сон?
К Покрову
отец обещал приехать, в Покров
видел дурной сон, и в тот же день, через несколько часов, — до обеда сон исполнился.
В первый раз я
видел, что
отец сердился на меня и говорил, что я «дрянь, трусишка!».
Мать,
видя, что я весь дрожу от страха, стала уговаривать
отца остаться до утра.
После этого долго шли разговоры о том, что бабушка к Покрову просила нас приехать и в Покров скончалась, что
отец мой именно в Покров
видел страшный и дурной сон и в Покров же получил известие о болезни своей матери.
Отца с матерью я почти не
видел, и только дружба с милой моей сестрицей, выраставшая не по дням, а по часам, утешала меня в этом скучном и как-то тяжелом для нас Чурасове.
Видят они, что
отец как-то не радошен и что есть у него на сердце печаль потаенная.