Неточные совпадения
Я согласился и
ту же минуту написал сам в Петербург к Гоголю горячее
письмо, объяснив, почему Щепкину неудобно ставить пиесу и почему мне это будет удобно, прибавя, что в сущности всем будет распоряжаться Щепкин, только через меня.
Я удостоверен, что они были получены Гоголем, потому что в одном своем
письме Погодин очень неделикатно напоминает об них Гоголю, тогда как он дал честное слово нам, что Гоголь никогда не узнает о нашей складчине; но вот что непостижимо: когда финансовые дела Гоголя поправились, когда он напечатал свои сочинения в четырех
томах, тогда он поручил все расплаты Шевыреву и дал ему собственноручный регистр, в котором даже все мелкие долги были записаны с точностью; об этих же двух тысячах не упомянуто; этот регистр и теперь находится у Шевырева.
Гоголь встретился с Константином весело и ласково; говорил о
письме, которое, очевидно, было для него приятно, и объяснял, почему он не мог приехать в назначенное Константином место,
то есть в Кельн.
Причина состояла в
том, что он уезжал на
то время из Рима, а воротясь, целый месяц не получал
писем из России, хотя часто осведомлялся на почте; наконец, он решился пересмотреть сам все лежащие там
письма и между ними нашел несколько адресованных к нему; в
том числе находилось и
письмо Константина.
[Он потерян, но слова Гоголевой записки сохранились в
письме моем к жене, писанном в
тот же день.]
На другой день получил я
письмо от И. И. Панаева, в котором он от имени Одоевского, Плетнева, Врасского, Краевского и от себя умолял, чтоб Гоголь не продавал своих прежних сочинений Смирдину за пять тысяч (и новой комедии в
том числе), особенно потому, что новая комедия будет напечатана в «Сыне отечества» или «Библиотеке для чтения», а Врасский предлагает шесть тысяч с правом напечатать новую комедию в «Отечественных записках».
Вот что он говорит в одном своем
письме: «Чем более я смотрю на него,
тем более удивляюсь и чувствую всю важность этого человека и всю мелкость людей, его не понимающих.
Если
письмо не застанет вас в Вене,
то, может быть, если вы оставили свой адрес, настигнет вас на водах или где-нибудь в Германии.
Что же касается до займа денег для Гоголя и вообще до его
письма об этом предмете,
то его не вдруг показали мне, потому что мне было не до
того.
Очевидным доказательством
тому служит мое
письмо к Гоголю, в котором я просил, чтоб он прислал что-нибудь в журнал Погодину.
Между
тем Гоголь получил известие о нашем несчастье. Не помню, писал ли я сам к нему об этом, но знаю, что он написал ко мне утешительное
письмо, которое до меня не дошло и осталось для меня неизвестным.
Письмо было послано через Погодина; вероятно, оно заключало в себе такого рода утешения, до которых я был большой неохотник и мог скорее рассердиться за них, чем утешиться ими. Погодин знал это очень хорошо и не отдал
письма, а впоследствии или затерял, или обманул меня, сказав, что
письма не нашел.
Я тогда еще не вполне понимал Погодина и потому не догадывался, что главнейшею причиною его неудовольствия было
то, что Гоголь ничего не давал ему в журнал, чего он постоянно и грубо требовал, несмотря на все, уже приведенные мною
письма Гоголя.
Гоголь не послал
письма и на мои вопросы отвечал мне точно
то же, на что намекал только в
письме,
то есть что он перед самым спектаклем получил огорчительное
письмо от матери, которое его так расстроило, что принимать в эту минуту изъявление восторга зрителей было для него не только совестно, но даже невозможно.
К
письму моему к Гоголю, приведенному выше от 3-го и 5 июля, были приложены выписки из
писем Машеньки Карташевской о «Мертвых душах», которые я считаю за нужное приложить здесь как факт, вполне выражающий
то впечатление, которое произвела поэма Гоголя на человеческую душу, одаренную поэтическим чувством.
Из конца
того же
письма...
К этому
письму почти не нужно никаких объяснений, кроме
того, что в нем Гоголь, между прочим, отвечает на мое
письмо, которое, как и многие другие, пропало.
Хотя я не помню содержания этого
письма, но решительно протестую против
того, будто лирические места «Мертвых душ» показались мне смешными.
Я сам, не совсем довольный религиозным направлением Гоголя, которое мне казалось мистическим, был не
то чтобы убежден, но растроган, умилен, очарован этим
письмом.
Я сердился и огорчался постоянно таким поступком и был убежден, что Павлов потерял
письмо; но с год
тому назад я узнал положительно, что это
письмо было найдено в его бумагах, когда их разбирали полицмейстер Бакунин и жандармский капитан Воейков.
Прочитав теперь внимательно, конечно не в первый раз, эти оба замечательные, задушевные
письма, я должен признаться, что тогда они не были поняты и почувствованы нами, как
того заслуживают.
Если мои записки войдут когда-нибудь, как материал, в полную биографию Гоголя,
то, конечно, читатели будут изумлены, что приведенные мною сейчас два
письма, написанные словами, вырванными из глубины души, написанные Гоголем к лучшим друзьям его, ценившим так высоко его талант, были приняты ими с ропотом и осуждением, тогда как мы должны были за счастье считать, что судьба избрала нас к завидной участи: успокоить дух великого писателя, нашего друга, помочь ему кончить свое высокое творение, в несомненное, первоклассное достоинство которого и пользу общественную мы веровали благоговейно.
При хладнокровном взгляде на
письма Гоголя можно теперь видеть, что большое
письмо его о путешествии в Иерусалим, а равно вышеприведенное письмецо к Ольге Семеновне содержат в себе семена и даже всходы
того направления, которое впоследствии выросло до неправильных и огромных размеров.
Письмо к сестре, о котором упоминает Гоголь, осталось нам неизвестным. Но
письма к другой сестре его, Анне Васильевне, написанные, без сомнения, в
том же духе, находятся теперь у Кулиша, и мы их читали.
С. Т. Аксакова это
письмо ввело в заблуждение: выражения относительно средства от душевных тревог, посылаемого в виде подарка, навели его на мысль, что посылается второй
том «Мертвых душ». Впоследствии на собственноручной копии с этого
письма он надписал: «Конечно, мне теперь самому смешно: как я мог убедить себя, что дело идет о „Мертвых душах“! Но мое ослепление разделяли все наши».
В октябре
того же года Гоголь спрашивал Н. М. Языкова в
письме к нему из Франкфурта: «Спроси Аксаковых, зачем ни один из них не пишет ко мне?» — а самому С. Т. писал...
До
того, как прибыл ответ на это
письмо, Аксаков получил вместе с Шевыревым поручение от Гоголя насчет благотворения бедным студентам. 14 декабря 1844 г. Гоголь писал в этой связи Шевыреву...
Через Языкова Гоголь в это время часто справлялся об С. Т. Аксакове; некоторые записки ему прилагал прямо в своих
письмах к Языкову. Вот одна из них, написанная в ответ на извещение о
том, что Аксаков теряет зрение...
В
том же
письме от 5 июня Гоголь просит Языкова...
В пояснении строк: «Пропажа их <
писем> исходит из
того же источника, из которого выходили разные вести о вас, много причинившие вашей маменьке горя», и слов самого Гоголя: «У маменьки есть неблагоприятели, которые уже не раз ее смущали какими-нибудь глупыми слухами обо мне, зная, что этим более всего можно огорчить ее», следует привести выписку из
письма Веры Сергеевны к М. Г. Карташевской от 31 мая 1849 года...
Отесенька с
тем и писал
письмо к Плетневу, чтобы остановить печатание всех этих нелепостей, но Плетнев так ограничен, что не понял или не хочет понять всей этой нелепости, и говорит: нам порукой Жуковский, который одобрил все намерения Гоголя.
Письмо отесеньки к Гоголю у нас есть, отесенька его никому почти не показывал, для
того чтобы Гоголь не обиделся, но тебе, разумеется, показал бы.
От 3 декабря. «Я уведомил тебя, что писал Плетневу; вчера получил от него неудовлетворительный ответ.
Письмо к Гоголю лежало тяжелым камнем на моем сердце; наконец, в несколько приемов я написал его. Я довольно пострадал за
то, но согласился бы вытерпеть вдесятеро более мучения, только бы оно было полезно, в чем я сомневаюсь. Болезнь укоренилась, и лекарство будет не действительно или даже вредно; нужды нет, я исполнил свой долг как друг, как русский и как человек».
Едва только было отправлено это
письмо, как прибыл ответ Гоголя на
письмо от 9 декабря 1846 г. из Неаполя (см. выше). Об этом ответе С. Т. писал 17 февраля 1847 г. сыну Ивану; кроме
того, об этом сохранилась и выписка из
письма Веры Сергеевны к М. Г. Карташевской от 21 февраля 1847 г. Вот она...
«Прочитав в другой раз статью о лиризме наших поэтов, я впал в такое ожесточение, что, отправляя к Гоголю
письмо Свербеева, вместо нескольких строк, в которых хотел сказать, что не буду писать к нему
письма об его книге до
тех пор, пока не получу ответа на мое
письмо от 9 декабря, написал целое
письмо, горячее и резкое, о чем очень жалею…
О
том же писал С. Т. Аксаков в
письме к сыну Ивану от 28 марта...
13 октября. «Ты меня спрашиваешь о Гоголе; Иван может передать подробно наше свидание. Примирение произошло еще на
письмах. Все ему обрадовались, и отношения остались по-прежнему дружеские; но только все казалось, это не
тот Гоголь».
Этим
письмом исчерпываются материалы, предназначенные С. Т. Аксаковым для книги «История моего знакомства с Гоголем». После смерти Гоголя Аксаков напечатал в «Московских ведомостях» две небольшие статьи: «
Письмо к друзьям Гоголя» и «Несколько слов о биографии Гоголя», хронологически как бы завершающие события, о которых повествуют аксаковские мемуары (см. эти статьи в четвертом
томе).