Неточные совпадения
— Полюбились дедушке моему такие рассказы; и хотя он был человек самой строгой справедливости и ему не нравилось надуванье добродушных башкирцев, но он рассудил, что не дело дурно, а способ его исполнения, и что, поступя честно, можно купить обширную землю за сходную плату, что можно перевесть туда половину родовых своих крестьян и переехать самому с семейством, то есть достигнуть главной цели своего намерения; ибо с некоторого времени
до того надоели ему беспрестанные ссоры с мелкопоместными своими родственниками за общее владение землей, что бросить свое родимое пепелище, гнездо своих дедов и прадедов, сделалось любимою его мыслию, единственным путем к спокойной жизни, которую он, человек уже не молодой, предпочитал
всему.
Совершив купчую крепость и приняв землю во владение, то есть справив и отказав ее за собою, весело воротился он в Симбирскую губернию к ожидавшему его семейству и живо, горячо принялся за
все приготовления к немедленному переселению крестьян: дело очень хлопотливое и трудное по довольно большому расстоянию, ибо от села Троицкого
до новокупленной земли было около четырехсот верст.
(Прим. автора.)] и
всё, что может пить, от грудного младенца
до дряхлого старика, пьет допьяна целительный, благодатный, богатырский напиток, и дивно исчезают
все недуги голодной зимы и даже старости: полнотой одеваются осунувшиеся лица, румянцем здоровья покрываются бледные, впалые щеки.
Разумеется,
все с радостью согласились, и две тетки мои, Александра и Татьяна Степановны, взяли с собой удочки, потому что были охотницы
до рыбной ловли.
Староста уже видел барина, знал, что он в веселом духе, и рассказал о том кое-кому из крестьян; некоторые, имевшие
до дедушки надобности или просьбы, выходящие из числа обыкновенных, воспользовались благоприятным случаем, и
все были удовлетворены: дедушка дал хлеба крестьянину, который не заплатил еще старого долга, хотя и мог это сделать; другому позволил женить сына, не дожидаясь зимнего времени, и не на той девке, которую назначил сам; позволил виноватой солдатке, которую приказал было выгнать из деревни, жить попрежнему у отца, и проч.
Носились также слухи, вероятно вышедшие из тех же источников, что майор большой гуляка, то есть охотник
до женского пола и
до хмельного, но знает
всему место и время.
С этой определенной целью он удвоил свои заискиванья к бабушке и тетке Прасковьи Ивановны и добился
до того, что они в нем, как говорится, души не чаяли; да и за молодой девушкой начал так искусно ухаживать, что она его полюбила, разумеется как человека, который потакал
всем ее словам, исполнял желания и вообще баловал ее.
Прасковья Ивановна была очень довольна, бабушке ее стало сейчас лучше, угодник майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал к себе девочку, что когда бабушка объявила ей, что он хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала бегать и прыгать по
всему дому, объявляя каждому встречному, что «она идет замуж за Михаила Максимовича, что как будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она будет с утра
до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях, петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться…» Вот в каком состоянии находилась голова бедной невесты.
Парашеньку свою Михайла Максимович одевал как куклу, исполнял, предупреждал
все ее желания, тешил с утра
до вечера, когда только бывал дома.
Мало-помалу стали распространяться и усиливаться слухи, что майор не только строгонек, как говорили прежде, но и жесток, что забравшись в свои деревни, особенно в Уфимскую, он пьет и развратничает, что там у него набрана уже своя компания, пьянствуя с которой, он доходит
до неистовств всякого рода, что главная беда: в пьяном виде немилосердно дерется безо всякого резону и что уже два-три человека пошли на тот свет от его побоев, что исправники и судьи обоих уездов, где находились его новые деревни,
все на его стороне, что одних он задарил, других запоил, а
всех запугал; что мелкие чиновники и дворяне перед ним дрожкой дрожат, потому что он всякого, кто осмеливался делать и говорить не по нем, хватал середи бела дня, сажал в погреба или овинные ямы и морил холодом и голодом на хлебе да на воде, а некоторых без церемонии дирал немилосердно какими-то кошками.
Кровожадная натура Куролесова, воспламеняемая
до бешенства спиртными парами, развивалась на свободе во
всей своей полноте и представила одно из тех страшных явлений, от которых содрогается и которыми гнушается человечество.
Наконец, старик и старуха решились рассказать барыне
всё и, улучив время, когда Прасковья Ивановна была одна, вошли к ней оба; но только вырвалось у старушки имя Михайла Максимовича, как Прасковья Ивановна
до того разгневалась, что вышла из себя; она сказала своей няне, что если она когда-нибудь разинет рот о барине, то более никогда ее не увидит и будет сослана на вечное житье в Парашино.
Может быть, что в настоящем случае твердый нрав и крепкая воля Прасковьи Ивановны, сильно подкрепленные тем обстоятельством, что
всё богатство принадлежало ей, могли бы в начале остановить ее супруга и он, как умный человек, не захотел бы лишить себя
всех выгод роскошной жизни, не дошел бы
до таких крайностей, не допустил бы вырасти вполне своим чудовищным страстям и кутил бы умеренно, втихомолку, как и многие другие.
Михайла Максимович пил, гулял и буйствовал; передрал
до полусмерти
всю свою дворню, не исключая и того трезвого лакея, который будил его во время известного события, — за то, что они его выдали, — и хвалился, что получил от Прасковьи Ивановны крепость на
всё ее имение.
Каково было
всё это узнать матери, любившей единственного сынка
до безумия!
Она
всё исполняла, что ей приказывали;
всё переносила спокойно; никакие ругательства, никакие унизительные наказания не вырывали слез, не доводили ее
до дурноты,
до обморока, как это прежде бывало, и к обыкновенному названию «мерзкая девчонка» присоединился эпитет «отчаянная и мерзкая девчонка».
Из крепости Новиков вышел дряхлым, больным стариком.] оба приятеля
до того пленились красноречивыми письмами неизвестной барышни с берегов реки Белой из Башкирии, что присылали ей
все замечательные сочинения в русской литературе, какие тогда появлялись, что очень много способствовало ее образованию.
Всё, что имело право влюбляться, было влюблено в Софью Николавну, нолюбовью самою почтительной и безнадежной, потому что строгость ее нравов доходила
до крайних размеров.
Вот каким образом происходило дело: месяца за два
до приезда Алексея Степаныча, Иван Петрович Каратаев ездил зачем-то в Уфу и привез своей жене эту городскую новость; Александра Степановна (я сказал о ее свойствах) вскипела негодованием и злобой; она была коновод в своей семье и вертела
всеми, как хотела, разумеется кроме отца; она обратила в шпионы одного из лакеев Алексея Степаныча, и он сообщал ей
все подробности об образе жизни и о любви своего молодого барина; она нашла какую-то кумушку в Уфе, которая разнюхала, разузнала
всю подноготную и написала ей длинную грамоту, с помощию отставного подьячего, составленную из городских вестей и сплетен дворни в доме Зубина, преимущественно со слов озлобленных приданых покойной мачехи.
Ведь она нищая, и отец ее из простых, сын казака уральского, Федьки Зуба; хоть сам и дослужился
до чинов и при больших местах был, а ничего не нажил:
всё протранжирил на столы да на пиры, да на дочкины наряды; старик еле жив, на ладан дышит, а детей-то куча: от двух жен — шесть человек.
Поверь, дядюшка,
всё правда
до единого слова: допроси своих лакеев, они не запрутся».
Рассказывай же мне
всю подноготную без утайки, и чтоб
всё до одного слова была правда».
Зубовке и Касимовке,
всего сорок душ с небольшим количеством земли; наличных денег у Николая Федоровича было накоплено
до десяти тысяч рублей, и он назначал их на приданое своей Сонечке.
Хотя разрыв за неделю
до свадьбы для всякой благовоспитанной девушки большое несчастие, но лучше перенести его разом, нежели мучиться
всю жизнь.
За день
до приезда молодых привезли кровать, штофный занавес, гардины; приехал и человек, умеющий
всё это уставить и приладить.
Вся деревня от мала
до велика, душ шестьсот мужска и женска пола, сбежалась к той избе, где должны были остановиться молодые.
(Прим. автора.)] которого старик не пил, который подавался в самых торжественных случаях и
до которого
вся семья была очень лакома.
Еще не привыкшая протягивать ручку для поцелуев и в то же время стоять неподвижно, как статуя, — Софья Николавна принялась было сама целоваться со
всеми, что повторялось при получении из рук ее подарка; но Степан Михайлыч вмешался в дело: он смекнул, что эдак придется ему не пить чаю
до ужина.
— Чем я заслужила их любовь?..» Наконец, когда
все, от старого
до малого, перецеловали руку у молодой барыни и некоторые были перецелованы ею, когда
все получили щедрые подарки, Степан Михайлыч взял за руку Софью Николавну и подошел с ней к толпе мордвы.
«Батюшка, Степан Михайлыч! — голосила Арина Васильевна, — воля твоя святая, делай что тебе угодно, мы
все в твоей власти, только не позорь нас, не срами своего рода перед невесткой; она человек новый, ты ее
до смерти перепугаешь…» Вероятно, эти слова образумили старика.
Все во дворце
до единого человека меня знали и любили.
О столовых припасах нечего и говорить: поенный шестинедельный теленок,
до уродства откормленная свинья и всякая домашняя птица, жареные бараны —
всего было припасено вдоволь.
Несколько времени Софья Николавна щадила больного старика и думала своими внушениями остановить Николая в пределах сносного приличия; она надеялась на его ум, надеялась на то, что он должен знать ее твердый характер и не решится довести ее
до крайности; но злобный азиятец (как его
все в доме называли) был заранее уверен в победе и старался вызвать Софью Николавну на горячую вспышку.
Он говорил, что она
до сих пор исполняла долг свой как дочь, горячо любящая отца, и что теперь надобно также исполнить свой долг, не противореча и поступая согласно с волею больного; что, вероятно, Николай Федорыч давно желал и давно решился, чтоб они жили в особом доме; что, конечно, трудно, невозможно ему, больному и умирающему, расстаться с Калмыком, к которому привык и который ходит за ним усердно; что батюшке Степану Михайлычу надо открыть
всю правду, а знакомым можно сказать, что Николай Федорыч всегда имел намерение, чтобы при его жизни дочь и зять зажили своим, домом и своим хозяйством; что Софья Николавна будет всякий день раза по два навещать старика и ходить за ним почти так же, как и прежде; что в городе, конечно,
все узнают со временем настоящую причину, потому что и теперь, вероятно, кое-что знают, будут бранить Калмыка и сожалеть о Софье Николавне.
Софья Николавна это предчувствовала и еще
до болезни успела написать к свекру самое откровенное письмо, в котором старалась объяснить и оправдать по возможности поступок своего отца; но Софья Николавна хлопотала понапрасну: Степан Михайлыч обвинял не Николая Федорыча, а его дочь, и говорил, что «она должна была
всё перетерпеть и виду неприятного не показывать, что бы шельма Калмык ни делал».
Опустели дома, и
всё народонаселение Уфы, в день похорон, составило одну тесную улицу от Успения божией матери
до кладбища.