Я сам был туго натянутой струною, и уже
не касался Меня палец, а звук все еще дрожал и гудел, замирая, и замирал так медленно, в такой глубине, что и до сих пор Я слышу его.
Неточные совпадения
— Это роковое сходство, м-р Вандергуд. Помните, что
я в одну тяжелую минуту говорил вам о крови? У ног моей Марии уже есть кровь… одного благородного юноши, память которого мы чтим с Марией.
Не для одной Изиды необходимо покрывало: есть роковые лица, есть роковые сходства, которые смущают наш дух и ведут его к пропасти самоуничтожения.
Я отец Марии, но
я сам едва смею
коснуться устами ее лба — какие же неодолимые преграды воздвигнет сама себе любовь, когда осмелится поднять глаза на Марию?
Теперь
Я человек, как и ты. Ограниченное чувство Моего бытия
Я почитаю Моим знанием и уже с уважением
касаюсь собственного носа, когда к тому понуждает надобность: это
не просто нос — это аксиома! Теперь
Я сам бьющаяся кукла на театре марионеток, Моя фарфоровая головка поворачивается вправо и влево, мои руки треплются вверх и вниз,
Я весел,
Я играю,
Я все знаю… кроме того: чья рука дергает
Меня за нитку? А вдали чернеет мусорный ящик, и оттуда торчат две маленькие ножки в бальных туфельках…
Боюсь, что
я ненавижу его. Если
я не испытывал еще любви, то
я не знаю и ненависти, и так странно будет, если ненависть
я должен буду начать с отца Марии!.. В каком тумане мы живем, человече! Вот
я произнес имя Марии, вот духа моего
коснулся ее ясный взор, и уже погасла и ненависть к Магнусу (или
я выдумал ее?), и уже погас страх перед человеком и жизнью (или
я выдумал и это?), и великая радость, великий покой нисходят на мою душу.
Я еле
касался рукою ее тонкого и гибкого стана, но если бы
я обнимал и держал в руке всю твердь земную и небесную,
я не испытал бы более полного чувства обладания всем миром!
Я еще ни разу
не касался твоих уст, вчера
я целовал только красное вино… но откуда же на моих губах эти жгучие следы?
Внутри себя — неслышно, отчаянно, громко — я кричал ей это. Она сидела через стол, напротив — и она даже ни разу
не коснулась меня глазами. Рядом с ней — чья-то спело-желтая лысина. Мне слышно (это — I):
«Давно
не касался я записей моих, занятый пустою надеждой доплыть куда-то вопреки течению; кружился-кружился и ныне, искалечен о подводные камни и крутые берега, снова одинок и смотрю в душу мою, как в разбитое зеркало. Вот — всю жизнь натуживался людей понять, а сам себя — не понимаю, в чём начало моё — не вижу и ничего ясного не могу сказать о себе».
Ананий Яковлев. Я еще даве, Калистрат Григорьев, говорил тебе
не касаться меня. По твоим летам да по рассудку тебе на хорошее бы надо наставлять нас, молодых людей, а ты к чему человека-то подводишь! Не мне себя надо почувствовать, а тебе! Когда стыд-то совсем потерял, так хоть бы о седых волосах своих вспомнил: не уйдешь могилы-то, да и на том свету будешь… Может, и огня-то там не достанет такого, чтобы прожечь да пропалить тебя за все твои окаянства!
Моя задача была такова. Нужно, чтобы я убил Алексея; нужно, чтобы Татьяна Николаевна видела, что это именно я убил ее мужа, и чтобы вместе с тем законная кара
не коснулась меня. Не говоря уже о том, что наказание дало бы Татьяне Николаевне лишний повод посмеяться, я вообще совершенно не хотел каторги. Я очень люблю жизнь.
Пусть человек не думает легкомысленно о зле, говоря в сердце своем: «я так далек от зла, что оно
не коснется меня». Малыми каплями наполняется водяной сосуд: весь наполняется злом безумец, мало-помалу творя злое.
Неточные совпадения
— Что же
касается до того, что тебе это
не нравится, то извини
меня, — это наша русская лень и барство, а
я уверен, что у тебя это временное заблуждение, и пройдет.
—
Я только хочу сказать, что те права, которые
меня… мой интерес затрагивают,
я буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы,
я готов всеми силами защищать эти права, защищать мои права образования, свободы.
Я понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих детей, братьев и
меня самого;
я готов обсуждать то, что
меня касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, —
я не понимаю и
не могу.
— Нет, вы
не хотите, может быть, встречаться со Стремовым? Пускай они с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас
не касается. Но в свете это самый любезный человек, какого только
я знаю, и страстный игрок в крокет. Вот вы увидите. И, несмотря на смешное его положение старого влюбленного в Лизу, надо видеть, как он выпутывается из этого смешного положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы
не знаете? Это новый, совсем новый тон.
— Хорошо,
я поговорю. Но как же она сама
не думает? — сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда дело
касалось задушевных сторон жизни. «Точно она на свою жизнь щурится, чтобы
не всё видеть», подумала Долли. — Непременно,
я для себя и для нее буду говорить с ней, — отвечала Дарья Александровна на его выражение благодарности.
Это до
меня не касается,
я не смею осуждать вас, потому что дочь моя хотя невинно, но была этому причиной.