Два казака, встретившие меня и следившие за убийцей, подоспели,
подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и сказал только два слова:
Я забыл все — и турок и пули. Одному мне нечего было и думать поднять рослого Федорова, а из наших никто не решался выскочить на тридцать шагов, даже для того, чтобы
поднять раненого, несмотря на мои отчаянные вопли. Увидав офицера, молоденького прапорщика С, я начал кричать и ему:
Назавтра под вечер, под проливным дождем, привезли первый транспорт раненых. Промокших, дрожащих и окровавленных, их вынимали из тряских двуколок и переносили в шатры. Наши солдаты, истомившиеся бездельем, работали горячо и радостно. Они любовно
поднимали раненых, укладывали в носилки и переносили в шатры.
Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших
поднять раненого или тело.
Неточные совпадения
— Знаешь, эти маленькие японцы действительно — язычники, они стыдятся страдать. Я говорю о
раненых, о пленных. И — они презирают нас. Мы проиграли нашу игру на Востоке, Клим, проиграли! Это — общее мнение. Нам совершенно необходимо снова воевать там, чтоб
поднять престиж.
Буруны остались позади. Орочи быстро
подняли парус. Словно
раненая птица, увлекаемая сильным ветром, помчалась наша лодка вдоль берега.
В первые минуты на забрызганном грязью лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки, и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше, и в то время, как его
поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему
раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию.
— Пойдем же, что ты смотришь! — сказал Козельцов Володе, который,
подняв брови, с каким-то страдальческим выражением, не мог оторваться — смотрел на
раненых. — Пойдем же.
На другой день ранним утром Катрин уехала в губернский город; Тулузов тоже поехал вместе с нею в качестве оборонителя на тот случай, ежели Ченцов вздумает преследовать ее; едучи в одном экипаже с госпожою своей, Тулузов всю дорогу то заботливо
поднимал окно у кареты, если из того чувствовался хотя малейший ветерок, то поправлял подушки под
раненым плечом Катрин, причем она ласково взглядывала на него и произносила: «merci, Тулузов, merci!».