Неточные совпадения
У
человека есть неискоренимая потребность в иррациональном, в безумной свободе, в
страдании.
В своеволии своем
человек сплошь и рядом предпочитает
страдания.
Ведь, может быть,
человек любит не одно благоденствие, может быть, он равно настолько же любит
страдание, до страсти…
Я уверен, что
человек от настоящего
страдания, т. е. от разрушения и хаоса, никогда не откажется.
Они познали, что страшно свободен
человек и что свобода эта трагична, возлагает бремя и
страдание.
Он проповедовал
человеку путь
страдания.
И этот путь
страдания должен быть до конца пройден
человеком.
Он был «жесток», потому что не хотел снять с
человека бремени свободы, не хотел избавить
человека от
страданий ценою лишения его свободы, возлагал на
человека огромную ответственность, соответствующую достоинству свободных.
Человек начинает с того, что бунтующе заявляет о своей свободе, готов на всякое
страдание, на безумие, лишь бы чувствовать себя свободным.
Между этими двумя свободами лежит путь
человека, полный мук и
страданий, путь раздвоения.
Если нет свободы как последней тайны миротворения, то мир этот с его муками и
страданиями, со слезами невинно замученных
людей не может быть принят.
Человек в своем своеволии и бунте, в восстании своего «Эвклидова ума» мнит, что он мог бы сотворить лучший мир, в котором не было бы такого зла, таких
страданий, не было бы слезинки невинного ребенка.
И соответствует высшему достоинству
человека, его богосыновству думать, что путь
страдания искупает преступление и сжигает зло.
Очень существенна для антропологии Достоевского эта мысль, что лишь через
страдание подымается
человек ввысь.
Только изобличение зла, только великое
страдание от зла может поднять
человека на большую высоту.
И всегда есть соблазн избавить
человека от
страданий, лишив его свободы.
Поэтому он предлагает
человеку принять
страдание как ее неотвратимые последствия.
В
страдании видел Достоевский знак высшего достоинства
человека, знак свободного существа.
Путь
человека у Достоевского есть путь
страдания.
Те, которые в своем человеческом своеволии и человеческом самоутверждении претендовали жалеть и любить
человека более, чем его жалеет и любит Бог, которые отвергли Божий мир, возвратили билет свой Богу и хотели сами создать лучший мир, без
страданий и зла, с роковой неизбежностью приходят к царству шигалевщины.
Возможны три решения вопроса о мировой гармонии, о рае, об окончательном торжестве добра: 1) гармония, рай, жизнь в добре без свободы избрания, без мировой трагедии, без
страдания и творческого труда; 2) гармония, рай, жизнь в добре на вершине земной истории, купленная ценой неисчисляемых
страданий и слез всех обреченных на смерть человеческих поколений, превращенных в средство для грядущих счастливцев; 3) гармония, рай, жизнь в добре, к которым приходит
человек через свободу и
страдание в плане, в который войдут все когда-либо жившие и страдавшие, т. е. в Царстве Божьем.
Оговорюсь: я убежден, как младенец, что
страдания заживут, изгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как гнусное измышление малосильного и маленького, как атом, человеческого „эвклидовского ума“, что, наконец, в мировом финале, в момент вечной гармонии, случится и явится что-то до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств
людей, всей пролитой ими крови, чтобы не только можно было простить, но и оправдать все, что случилось с
людьми, — пусть, пусть это все будет и явится, но я-то всего этого не принимаю и не хочу принять».
«Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столько стоит?»
Человек не может вынести
страданий своих и чужих, а без
страданий невозможна свобода, невозможно познание добра и зла.
Перед
человеком ставится дилемма — свобода или счастье, благополучие и устроение жизни, свобода со
страданием или счастье без свободы.
И вот Великий Инквизитор становится на защиту слабосильного человечества, во имя любви к
людям отнимает у них дар свободы, обременяющий
страданиями.
Неточные совпадения
— Может быть, для тебя нет. Но для других оно есть, — недовольно хмурясь, сказал Сергей Иванович. — В народе живы предания о православных
людях, страдающих под игом «нечестивых Агарян». Народ услыхал о
страданиях своих братий и заговорил.
— Никто не объявлял войны, а
люди сочувствуют
страданиям ближних и желают помочь им, — сказал Сергей Иванович.
Он у постели больной жены в первый раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали
страдания других
людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих
страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого
человека и для него впереди ничего не было, кроме
страдания, смерти и вечного забвения, он решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.
Алексей Александрович, увидав слезы Вронского, почувствовал прилив того душевного расстройства, которое производил в нем вид
страданий других
людей и, отворачивая лицо, он, не дослушав его слов, поспешно пошел к двери.