Неточные совпадения
Свобода воли означает избрание предстоящих человеку
добра и зла и возможность выполнения навязанного человеку
закона или нормы.
Трагичность и парадоксальность этики связаны с тем, что основной ее вопрос совсем не вопрос о нравственной норме и нравственном
законе, о
добре, а вопрос об отношениях между свободой Бога и свободой человека.
Но «
добро» не знает другого способа победы над «злом», как через
закон и норму.
Этика может быть совершенно равнодушной к проблеме зла и нимало ей не мучиться, потому что она остается замкнутой и самодовольной в своих
законах и нормах и верит, что «
добро» всегда право по отношению к самому факту существования «зла».
Самая большая трудность нравственных конфликтов жизни заключается совсем не в столкновении ясного
добра с ясным злом, а в отсутствии одного,
законом данного, нравственно-должного выхода, в неизбежности каждый раз совершать индивидуальный творческий акт.
Это есть трагическое переживание
добра и зла, которое не разрешается легко нравственным
законом и нормой.
Основной парадокс этики раскрывается христианством, христианство обнаруживает бессилие
добра как
закона.
Лютер пламенно восстал против
закона в христианстве, против законнической этики и пытался стать по ту сторону
добра и зла. [Л. Шестов видит сходство в деле Лютера и Ницше.]
Этика
закона в сознании первобытном прежде всего выражается в мести, и это проливает свет на генезис
добра и зла.
Но «
добрые дела» этики
закона заключают в себе переживания элементов первобытного магизма.
Этика
закона, сама по себе взятая, интересуется
добром и справедливостью, но не интересуется жизнью, человеком, миром.
Этика
закона, как этика греха, узнается потому, что она знает отвлеченное
добро, отвлеченную норму
добра, но не знает человека, человеческой личности, неповторимой индивидуальности и ее интимной внутренней жизни.
Кантовская этика
закона противополагает себя принципу эвдемонизма, счастья как цели человеческой жизни, но под счастьем и эвдемонизм понимает отвлеченную норму
добра и совсем не интересуется счастьем живой неповторимой индивидуальной человеческой личности.
Всякая этика
закона должна признать, что отвлеченное
добро выше конкретного, индивидуального человека, хотя бы под отвлеченным
добром разумелся принцип личности или принцип счастья.
Закон не только не интересуется жизнью личности, но и не дает ей сил для осуществления того
добра, которого он от нее требует.
Мытарей и грешников Евангелие поставило выше фарисеев, нечистых выше чистых, не исполнивших
закон выше исполнивших
закон, последних выше первых, погибающих выше спасенных, «злых» выше «
добрых».
Закон явился в результате греха, но он бессилен вывести человека из того мира, в который он попал после того, как он сорвал с древа познания
добра и зла, он бессилен преодолеть грех даже при совершенном его исполнении, не может спасти.
Согласно этике
закона, человек делается хорош, потому что он исполняет
добрые дела
закона.
Для всякого чуткого человека ясно, что невозможно довольствоваться
законом, что
добро законническое не разрешает проблемы жизни.
Когда
добро находится под
законом, оно в известном смысле есть безбожное
добро.
Искупление соединяет
добро и бытие, преодолевает разрыв, установленный
законом как последствием греха, оно есть вхождение сущего
добра в самые недра бытия.
В основе христианства лежит не отвлеченная и всегда бессильная идея
добра, которая неизбежно является нормой и
законом по отношению к человеку, а живое существо, личность, личное отношение человека к Богу и ближнему.
Так совершает Евангелие прорыв из морали нашего мира, мира падшего и основанного на различении
добра и зла, к морали потусторонней, противоположной
закону этого мира, морали райской, морали Царства Божьего.
Суббота для человека, а не человек для субботы — вот сущность великой нравственной революции, произведенной христианством, в которой человек впервые опомнился от роковых последствий различения
добра и зла и власти
закона.
«Суббота» и есть отвлеченное
добро, идея, норма,
закон, страх нечистоты.
«
Добрые дела», как дела
закона, ничего общего не имеют с Евангелием и с христианским откровением, они остаются в мире дохристианском.
До этого этика
закона, этика, не знающая искупления и благодати, думала, что солнце восходит только над
добрыми и дождь посылается только на праведных.
Мир же думает, что впереди идут
добрые, праведные, чистые, исполнившие
закон и норму.
Добро есть цель жизни, т. е. норма,
закон, который мы должны исполнять.
Красота есть тварь преображенная,
добро есть тварь, скованная
законом, обличающим грех.
И парадокс в том, что
закон сковывает энергию
добра, он не хочет, чтобы
добро было понятно как энергия, ибо тогда мир уходит из-под его власти.
Закон не знает трагедии, он знает лишь категории
добра и зла.
Высшая цель — красота твари, а не
добро, которое всегда несет на себе печать
закона.
Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того
закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни было общих целей.
Неточные совпадения
11.
Законы издавать
добрые, человеческому естеству приличные; противоестественных же
законов, а тем паче невнятных и к исполнению неудобных — не публиковать.
Губернский предводитель, в руках которого по
закону находилось столько важных общественных дел, — и опеки (те самые, от которых страдал теперь Левин), и дворянские огромные суммы, и гимназии женская, мужская и военная, и народное образование по новому положению, и наконец земство, — губернский предводитель Снетков был человек старого дворянского склада, проживший огромное состояние,
добрый человек, честный в своем роде, но совершенно не понимавший потребностей нового времени.
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело, и я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал
добра и Андрею Петровичу (то есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья ни при чем.
Закон!
Такое объяснение всего того, что происходило, казалось Нехлюдову очень просто и ясно, но именно эта простота и ясность и заставляли Нехлюдова колебаться в признании его. Не может же быть, чтобы такое сложное явление имело такое простое и ужасное объяснение, не могло же быть, чтобы все те слова о справедливости,
добре,
законе, вере, Боге и т. п. были только слова и прикрывали самую грубую корысть и жестокость.
Вместо твердого древнего
закона — свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что
добро и что зло, имея лишь в руководстве твой образ пред собою, — но неужели ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и твой образ и твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?