Неточные совпадения
Вопросу о различении добра и зла и о происхождении добра и зла предшествует более первичный вопрос об отношении
Бога и человека, Божественной
свободы и человеческой
свободы, или благодати и
свободы.
Происхождение зла объясняется обыкновенно
свободой, которой
Бог наделил тварь и которой она злоупотребила.
Свободу, через которую тварь склоняется ко злу, тварь не от себя имеет, она получила ее от
Бога, т. е. в конце концов она детерминирована
Богом.
Сама
свобода сотворена
Богом, и она проницаема для него в самой своей глубине.
Бог, по приписываемому Ему катафатической теологией всеведению, в вечности предвидел роковые последствия
свободы, которую Он сам и от себя сообщил человеку.
С этой точки зрения можно признать, что
свобода не сотворена Богом-Творцом, она вкоренена в Ничто, в Ungrund’e, первична и безначальна.
Свобода не детерминирована Богом-Творцом, она в том ничто, из которого
Бог сотворил мир.
Различие между Богом-Творцом и
свободой ничто уже вторично — в изначальной тайне, в Божественном Ничто это различие снимается, ибо из Ungrund’a раскрывается
Бог, из него же раскрывается и
свобода.
Но с Бога-Творца снимается ответственность за
свободу, породившую зло.
Бог-Творец всесилен над бытием, над сотворенным миром, но Он не властен над небытием, над несотворенной
свободой, и она непроницаема для Него.
Бог в аспекте Бога-Сына нисходит в бездну, в Ungrund, в глубину
свободы, из которой рождается зло, но из которой исходит и всякое добро.
Из бездны, из Божественного Ничто рождается Троичный
Бог, и Ему противостоит
свобода ничто.
Тогда
Бог совершает второй акт, нисходит в ничто, в бездну
свободы, переродившейся во зло, являет себя не в силе, а в жертве.
Отпадение от
Бога предполагает очень большую высоту человека, высоту твари, очень большую ее
свободу, большую ее силу.
«Природа» человека сотворена
Богом, «
свобода» же человека не сотворена, не детерминирована никаким бытием и предшествует всякому бытию.
Унижает ее не
свобода, а зло, из
свободы вытекающее, но зло это не есть тварность, ибо оно не
Богом сотворено.
Тринитарное же понимание
Бога преодолевает всякое рабство и обосновывает
свободу и достоинство человека.
Этика не может восстать на него во имя «добра», как восстает против отвлеченно-монотеистического
Бога, унижающего тварь, наделяющего ее
свободой, за которую потом требующего ее к ответу и жестоко карающего.
Трагедия в
Боге и теогонический процесс предполагают существование изначальной
свободы, коренящейся в ничто, в небытии.
В плане вторичном, где есть Творец и тварность,
Бог и человек, несотворенную
свободу можно мыслить вне
Бога.
Мир и центр мира человек — творение
Бога через Премудрость, через Божьи идеи и вместе с тем дитя меонической несотворенной
свободы, дитя бездны, небытия.
Этот элемент
свободы не от Бога-Отца, он предшествует бытию.
Трагедия в
Боге есть трагедия, связанная со
свободой.
Бог-Творец все сделал для просветления этой
свободы в согласии с своей великой идеей о творении.
В мире действуют три принципа — Промысел, т. е. сверхмирный
Бог,
свобода, т. е. человеческий дух, судьба, рок, т. е. природа, осевшая, отвердевшая из меонической, темной
свободы.
Свобода же твари делается для нас окончательно понятной лишь в явлении жертвенного Лика
Бога, лишь в богочеловеке.
Не признает
свободы и манихейский и гностический дуализм, полагая источник зла в злом
боге или материи.
Человек не свободен, если он есть лишь явление
Бога, лишь частица Божества, и человек не свободен, если он наделен
свободой Богом-Творцом и ничего божественного в себе не заключает, и он не свободен, если зло проистекает от злого
бога, от материи, в зависимость от которой он попадает.
Более рафинированные формы атеизма, как, напр., у Н. Гартмана, [См. его «Ethik».] основаны на конфликте идеи человеческой
свободы и человеческого творчества ценностей и идеи
Бога.
Свободу человека трудно согласовать с существованием
Бога, и
свободу человека трудно согласовать с отрицанием
Бога и признанием лишь одной небожественной природы.
Парадокс в том, что
свобода человека, без которой нет творчества и нет нравственной жизни, не от
Бога и не от тварной природы.
Свобода человека сама по себе бессильна обратить человека к
Богу, победить грех, победить собственную бездонную тьму, преодолеть свой собственный рок.
Бог терпит зло, допускает зло во имя блага
свободы.
Маркион и гностики не понимали
свободы и на этом основывали свое ошибочное мнение о творении мира злым Богом-Демиургом.
Маркион не понимал, что злой мир создан не
Богом, а грехом, грех же определен
свободой, а не злым
Богом и не материей.
Поэтому в христианской мысли очень остро ставится вопрос об отношении
Бога и
свободы,
Бога и добра,
свободы и ценности.
Антропология христианская учит о том, что человек есть существо, сотворенное
Богом и носящее в себе образ и подобие Божье, что человек есть существо свободное и в своей
свободе отпавшее от
Бога, и что, как существо падшее и греховное, он получает от
Бога благодать, возрождающую и спасающую.
Бог выражает себя в мире через взаимодействие с человеком, через встречу с человеком, через ответ человека на Его слово и Его призыв, через преломление божественного начала в человеческой
свободе.
Человек произошел от
Бога и от праха, от Божьего творения и от небытия, от Божьей идеи и
свободы.
В человеке есть демоническое начало, потому что в нем есть бездна, есть бездонная
свобода, и человек может эту бездну предпочесть
Богу.
И нужно, чтобы сам
Бог низошел в глубь той
свободы, в ее бездонную тьму и принял на себя последствия порожденного ею зла и страдания.
Бог сотворил мир из ничего, т. е. свободно и из
свободы.
Оно предполагает не только
свободу, изначальную, меоническую, несотворенную
свободу человека, оно предполагает также дары, данные человеку-творцу Богом-Творцом, предполагает мир как арену творчества.
Свобода, ничем не детерминированная, дает ответ на Божий зов к творческому деланию, но она дает этот ответ в соединении с даром, с гением, полученным от
Бога при творении, и с материалами, находящимися в сотворенном мире.
Во всяком творческом замысле есть элемент первичной
свободы человека, ничем не детерминированной, бездонной,
свободы не от
Бога идущей, а к
Богу идущей.
Творческий акт есть также взаимодействие благодати и
свободы, идущих от
Бога к человеку и от человека к
Богу.
Чистая трагедия возникает, когда люди совершенно свободны и когда происходит столкновение ценностей — ценности любви с ценностью
свободы, или творческого призвания, или высшей ценности любви к
Богу и божественному совершенству, когда приходится бороться за вечный богоподобный образ человека, с которым любовь связана, но с которым она может и вступить в конфликт.
Нравственное суждение совершает не личность, в
свободе стоящая перед
Богом, а семья, класс, партия, национальность, вероисповедание и т. п.
И это, быть может, самый трудный этический вопрос: как бороться за чистоту и
свободу своей совести, свободное стояние перед
Богом в своих восприятиях и суждениях, в оценках и действиях с давящим общественным мнением установленных группировок, к которым человек принадлежит?
Сама церковь тут может быть понята двояко — с одной стороны, она есть духовная соборность, с которой я соединяюсь в
свободе и с которой предстою перед
Богом, с другой стороны, она есть социально организованная историческая группировка, способная внешне насиловать мою совесть и лишать мои нравственные акты характера чистоты,
свободы и первородности, т. е. быть «общественным мнением».
Неточные совпадения
— Ну вот ей-Богу, — улыбаясь сказал Левин, — что не могу найти в своей душе этого чувства сожаления о своей
свободе!
— Все — программы, спор о программах, а надобно искать пути к последней
свободе. Надо спасать себя от разрушающих влияний бытия, погружаться в глубину космического разума, устроителя вселенной.
Бог или дьявол — этот разум, я — не решаю; но я чувствую, что он — не число, не вес и мера, нет, нет! Я знаю, что только в макрокосме человек обретет действительную ценность своего «я», а не в микрокосме, не среди вещей, явлений, условий, которые он сам создал и создает…
— Да, — забывая о человеке Достоевского, о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить литература, — сказал литератор, покачивая красивой головой. — Но следует идти дальше Достоевского — к последней
свободе, к той, которую дает только ощущение трагизма жизни… Что значит одиночество в Москве сравнительно с одиночеством во вселенной? В пустоте, где только вещество и нет
бога?
Где Вера не была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует ли сам апостол в свою доктрину, есть ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной
свободы, снятием всех покрывал с Изиды — и это будущее видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить с себя старое и поверить если не ему, то опыту. «И будем как
боги!» — прибавлял он насмешливо.
— И слава
Богу: аминь! — заключил он. — Канарейка тоже счастлива в клетке, и даже поет; но она счастлива канареечным, а не человеческим счастьем… Нет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление
свободы духа,
свободы ума,
свободы сердца! Вы — прекрасная пленница в светском серале и прозябаете в своем неведении.