Неточные совпадения
Противоречивость и сложность русской души, может
быть, связана с
тем, что
в России сталкиваются и приходят во взаимодействие два потока мировой истории — Восток и Запад.
Таким веком я
буду считать XIX
в., век мысли и слова и вместе с
тем век острого раскола, столь для России характерного, как внутреннего освобождения и напряженных духовных и социальных исканий.
История русского народа одна из самых мучительных историй: борьба с татарскими нашествиями и татарским игом, всегдашняя гипертрофия государства, тоталитарный режим Московского царства, смутная эпоха, раскол, насильственный характер петровской реформы, крепостное право, которое
было самой страшной язвой русской жизни, гонения на интеллигенцию, казнь декабристов, жуткий режим прусского юнкера Николая I, безграмотность народной массы, которую держали
в тьме из страха, неизбежность революции для разрешения конфликтов и противоречий и ее насильственный и кровавый характер и, наконец, самая страшная
в мировой истории война.
Вместе с
тем в русской религиозности всегда
был силен эсхатологический элемент.
Это все
та же двойственность, которая
была и
в древнееврейском мессианизме.
Духовный провал идеи Москвы, как Третьего Рима,
был именно
в том, что Третий Рим представлялся, как проявление царского могущества, мощи государства, сложился как Московское царство, потом как империя и, наконец, как Третий Интернационал.
И вместе с
тем в этом тоталитарном царстве не
было цельности, оно
было чревато разнообразными расколами.
В действительности,
то был век смуты и раскола.
Но вместе с
тем казацкая вольница,
в которой
было несколько слоев, представляла анархический элемент
в русской истории,
в противовес государственному абсолютизму и деспотизму.
Так же
в жизни религиозной многие секты и ереси
были уходом из официальной церковности,
в которой
был тот же гнет, что и
в государстве, и духовная жизнь омертвела.
Та же правда
была в уходе Л. Толстого.
В основу раскола легло сомнение
в том, что русское царство, Третий Рим,
есть истинное православное царство.
Петру приходилось работать и производить реформы
в страшной
тьме,
в атмосфере обскурантизма, он
был окружен ворами.
Было что-то роковое
в том, что
в это время отвратительные обскуранты Рунич и Магницкий
были мистико-идеалистического направления.
Когда Александру I испуганные реакционеры указывали на опасность масонских лож и освободительных стремлений
в части гвардии,
то он принужден
был сказать, что сам он всему этому сочувствовал и все это подготовлял.
Это отчасти объясняется
тем, что декабристы
были военные, участвовали
в войне и за ними стоял положительный факт Отечественной войны.
Пестель
был сторонник республики через диктатуру,
в то время как Северное общество
было против диктатуры.
Темы русской литературы
будут христианские и тогда, когда
в сознании своем русские писатели отступят от христианства.
Пушкин, единственный русский писатель ренессанского типа, свидетельствует о
том, как всякий народ значительной судьбы
есть целый космос и потенциально заключает
в себе все.
Поэзия Пушкина,
в которой
есть райские звуки, ставит очень глубокую
тему, прежде всего
тему о творчестве.
То был диалектический момент
в судьбе России.
Так можно
было определить русскую
тему XIX
в.: бурное стремление к прогрессу, к революции, к последним результатам мировой цивилизации, к социализму и вместе с
тем глубокое и острое сознание пустоты, уродства, бездушия и мещанства всех результатов мирового прогресса, революции, цивилизации и пр.
Трагедия русского народа
в том, что русская власть не
была верна этим словам.
Весь XIX
в. и даже XX
в.
будут у нас споры о
том, каковы пути России, могут ли они
быть просто воспроизведением путей Западной Европы.
Парадоксально
было то, что он перешел
в католичество из либерализма и любви к свободной мысли.
Тургенев вспоминает, что когда
в разгаре спора кто-то предложил
поесть,
то Белинский воскликнул: «Мы еще не решили вопроса о существовании Бога, а вы хотите
есть!» 40-е годы
были эпохой напряженной умственной жизни.
Много даров
было дано
в то время русским.
Есть ли исторический путь России
тот же, что и Западной Европы, т. е. путь общечеловеческого прогресса и общечеловеческой цивилизации, и особенность России лишь
в ее отсталости, или у России особый путь и ее цивилизация принадлежит к другому типу?
В то время влияние Гегеля
было так велико, что, по мнению Ю. Самарина, судьба православной церкви зависела от судьбы гегелевской философии.
Сейчас можно удивляться идеализации Московской России славянофилами, она ведь ни
в чем не походила на
то, что любили славянофилы,
в ней не
было свободы, любви, просвещенности.
Киреевский, им выражена так: «Внутреннее сознание, что
есть в глубине души живое общее сосредоточие для всех отдельных сил разума, и одно достойное постигать высшую истину — такое сознание постоянно возвышает самый образ мышления человека: смиряя его рассудочное самомнение, оно не стесняет свободы естественных законов его мышления; напротив, укрепляет его самобытность и вместе с
тем добровольно подчиняет его вере».
У русских нет
того иерархического чувства, которое
есть у западных людей, его нет ни
в какой области.
Провидение до сего времени хранило Русскую Церковь, и она не
была вовлечена
в тот процесс, происходящий
в Европе, результатом которого стала дехристианизация
в науке и
в гражданском обществе.
Особенно благодаря
тому, что Русская Церковь отстаивала ранний католицизм
в борьбе с его врагами — папизмом и протестантизмом, а также благодаря
тому, что она не отрицала разум, как это делала Римская Церковь, и не допускала при этом возможности появления заблуждений, которые могут отсюда возникать, как это происходит
в протестантизме — она единственная способна стать посредником, что, впрочем, должно
быть сделано единственной основой науки
в России — и самими русскими».
И
в том и
в другом случае
было стремление к целостному, тоталитарному миросозерцанию, к соединению философии с жизнью, теории с практикой.
Он отличается от других русских писателей 30-х и 40-х годов уже
тем, что он не вышел из дворянской среды и не имел
в себе барских черт, которые
были сильно выражены и у анархиста Бакунина.
Огромное значение, которое приобрела у нас публицистическая литературная критика во вторую половину XIX
в., объясняется
тем, что, по цензурным условиям, лишь
в форме критики литературных произведений можно
было выражать философские и политические идеи.
После опыта Герцена западничество
в том виде,
в каком оно
было в 40-е годы, стало невозможным.
В замечательной книге «С
того берега» он предупреждает, что внутренний варвар идет, и с большой прозорливостью предвидит, что образованному меньшинству жить
будет хуже.
Во всяком случае, верно
то, что идеи Данилевского
были срывом
в осознании русской идеи и
в эту идею не могут войти.
Вот слова, наиболее характеризующие К. Леонтьева: «Не ужасно ли и не обидно ли
было бы думать, что Моисей восходил на Синай, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр
в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты
пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для
того только, чтобы французский, или немецкий, или русский буржуа
в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы „индивидуально“ и „коллективно“ на развалинах всего этого прошлого величия?..
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере
в свой подвиг,
в свою истину,
в свою борьбу и свою науку, что я знаю заранее, паду на землю и
буду целовать эти камни и плакать над ними —
в то же время убежденный всем сердцем своим
в том, что все это уже давно кладбище и никак не более».
Он думал, как и большая часть мысливших на
тему — Россия и Европа, что
в Европе начинается разложение, но что у нее
есть великое прошлое и что она внесла великие ценности
в историю человечества.
Тут Достоевский высказывает гениальные мысли о
том, что человек совсем не
есть благоразумное существо, стремящееся к счастью, что он
есть существо иррациональное, имеющее потребность
в страдании, что страдание
есть единственная причина возникновения сознания.
Подпольный человек восклицает: «Ведь я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с
того ни с сего, среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен, с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливой физиономией, упрет руки
в бок и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного раза ногой, прахом, единственно с
той целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и нам опять по своей глупой воле пожить!» У самого Достоевского
была двойственность.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не
будут жечь, никому не
будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения,
будет молить себе конца, и не
будет ему казни, но жизнь останется ему
в казнь, как теперь смерть; когда не
будет бессмысленных форм и обрядов, не
будет договоров и условий на чувства, не
будет долга и обязанностей, и воля
будет уступать не воле, а одной любви; когда не
будет мужей и жен, а
будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу
быть счастлив без тебя, я
буду страдать всю жизнь, но ступай к
тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Вы сказали бы помещику, что так как его крестьяне — его братья во Христе, а как брат не может
быть рабом своего брата,
то он и должен или дать им свободу, или хотя, по крайней мере, пользоваться их трудами как можно выгоднее для них, сознав себя,
в глубине своей совести,
в ложном положении
в отношении к ним».
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих
будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем
в руке его булатный нож.
У
того же Лермонтова
была уже русская драма творчества — сомнение
в его религиозной оправданности —
В этих словах намечается уже религиозная драма, пережитая Гоголем. Лермонтов не
был ренессансным человеком, как
был Пушкин и, может
быть, один лишь Пушкин, да и
то не вполне. Русская литература пережила влияние романтизма, который
есть явление западноевропейское. Но по-настоящему у нас не
было ни романтизма, ни классицизма. У нас происходил все более и более поворот к религиозному реализму.