Неточные совпадения
Эти части книги мне нужны были для описания разных атмосфер, через которые я проходил
в истории моего
духа.
Но главное
в книге не это, главное — самопознание, познание собственного
духа и духовных исканий.
Если глубина
духа и высшие достижения личности ничего наследственного
в себе не заключают, то
в душевных и душевно-телесных свойствах есть много наследственного.
Дух должен бороться с
духом же (с соблазнами
духа, которые выражаются и
в плоти).
Я всегда чувствовал негармоничность
в отношениях моего
духа и душевных оболочек.
В противоположность господствующей точке зрения я думаю, что
дух революционен, материя же консервативна и реакционна.
Но
в обыкновенных революциях мир
духа ущемлен материей, и она искажает его достижения.
Я сознавал
в себе большую силу
духа, большую независимость и свободу от окружающего мира и
в обыденной жизни часто бывал раздавлен беспорядочным напором ощущений и эмоций.
Я нашел
в библиотеке отца «Критику чистого разума» Канта и «Философию
духа» Гегеля (третья часть «Энциклопедии»), Все это способствовало образованию во мне своего субъективного мира, который я противополагал миру объективному.
Но сейчас я остро сознаю, что,
в сущности, сочувствую всем великим бунтам истории — бунту Лютера, бунту разума просвещения против авторитета, бунту «природы» у Руссо, бунту французской революции, бунту идеализма против власти объекта, бунту Маркса против капитализма, бунту Белинского против мирового
духа и мировой гармонии, анархическому бунту Бакунина, бунту Л. Толстого против истории и цивилизации, бунту Ницше против разума и морали, бунту Ибсена против общества, и самое христианство я понимаю как бунт против мира и его закона.
Вся моя жизнь прошла
в борениях
духа.
Но я редко выражал непосредственно борения
духа в своих писаниях.
Обыкновенно борения
духа я проецировал во вне и выражал их
в форме борьбы с враждебными течениями.
Только синтезирующий акт
духа не допускает превращение мира
в кошмарное сновидение.
Я
в глубине души,
в более глубоком слое, чем умственные теории, поверил
в первичную реальность
духа и лишь во вторичную, отраженную, символически-знаковую реальность внешнего, так называемого «объективного» мира, природного и исторического.
«Спиритуалист» изначально принимает
дух как свободу, «материалист» же, изначально затрудненный
в признании реальности
духа, принимает его как авторитет.
Поэтому я думаю,
в противоположность господствующему мнению, что
дух есть революционное начало, материя же есть начало реакционное.
Я поверил
в силу
духа, и это осталось навсегда.
В юности мое отталкивание, а иногда и прямо вражда к академизму и к профессорскому
духу связаны еще с тем, что я был революционером и даже университет представлялся мне выражением буржуазного
духа.
В этом проблематика Достоевского, Ибсена была моей нравственной проблематикой, как и пережитое Белинским восстание против гегелевского мирового
духа, как некоторые мотивы Кирхегардта, которого я, впрочем, очень поздно узнал и не особенно люблю, как и борьба Л. Шестова против необходимых законов логики и этики, хотя и при ином отношении к познанию.
Сравнительно недавно, уже
в изгнании, я написал вновь философию свободы под заглавием «Философия свободного
духа» (по-французски заглавие было лучше: Esprit et liberté [«
Дух и свобода» (фр.).]).
Я готов себя сознать романтиком вот по каким чертам: примат субъекта над объектом, противление детерминизму конечного и устремление к бесконечному, неверие
в достижение совершенства
в конечном, интуиция против дискурсии, антиинтеллектуализм и понимание познания как акта целостного
духа, экзальтация творчества
в человеческой жизни, вражда к нормативизму и законничеству, противоположение личного, индивидуального власти общего.
Я почувствовал
в себе веяние
духа, которое
в начале XX века создало русский культурный ренессанс.
В те годы
в меня проникло не только веяние
Духа, но и веяние Диониса.
Я пошел дальше
в повороте к идеализму, к метафизике, к проблемам
духа.
Я увидел, что
в самом революционном социализме можно обнаружить
дух Великого Инквизитора.
То, что происходило во мне
в предшествующие годы, соединение веяния
Духа с веянием Диониса, соответствовало многому из того, что я нашел
в новой для меня петербургской атмосфере, но были и различия, которые потом усилились.
Романтический
дух, между прочим, сказывался
в преобладании эротики и эстетики над этикой.
Так должна была сложиться новая церковь Святого
Духа,
в которой раскроется тайна плоти.
Путаница, по-моему, заключалась
в том, что
в действительности
в истории христианства было не недостаточно, а слишком много «плоти» и было недостаточно
духа.
Пафос свободы и пафос личности, то есть,
в конце концов, пафос
духа, я всегда противополагал господствующей
в начале XX века атмосфере.
И у самого Ницше было взято не то, что у него было главное — героический
дух Заратустры, притяжение горной высоты, своеобразная аскеза
в перенесении страданий.
Мережковский утопил это
в своей схеме плоти и
духа,
в мистическом материализме пола.
Он разом и очень восхищался моей книгой, и очень нападал на нее, усматривая
в ней западный
дух.
Но
в остром столкновении Розанова с христианством я был на стороне христианства, потому что это значило для меня быть на стороне личности против рода, свободы
духа против объективированной магии плоти,
в которой тонет образ человека.
В этом
духе был устроен всего один вечер на квартире у Н. М. Минского.
Он также по-своему ждал новой эпохи
Духа в христианстве, но был связан и скован.
Религиозную историю, религиозную традицию я мог принять лишь как знаки совершающегося
в глубине, как символику
духа, как относительное, а не абсолютное.
Он любил читать Библию и на полях делал свои критические замечания совершенно
в вольтерианском, рационалистическом
духе.
Эпиграфом своей книги «Смысл творчества» я взял из Ангелуса Силезиуса: «Ich weiss dass ohne mich Gott nicht ein Nu kann leben, werd ich zu nicht, er muss von Noth den Geist aufgeben» [«Я знаю, что без меня Бог не может прожить ни одного мгновения, превратись я
в ничто, он, лишившись меня, испустит
дух» (нем.).].
И я видел
в истории христианства и христианских церквей постоянное отречение от свободы
духа и принятие соблазнов Великого Инквизитора во имя благ мира и мирового господства.
Но я всегда очень любил германскую мистику, почитаю ее одним из величайших явлений
в истории
духа.
Рассказанное
в Евангелии несовершенным человеческим языком приобретает для меня значение, определяющее мою судьбу, полно для меня смысла не потому, что я усваиваю Евангелие извне, как извне данное откровение, а потому, что раскрываю, расшифровываю
в нем центральные события
духа, мистерию
духа.
Меня связывала со многими представителями русской религиозной мысли начала XX века великая надежда, что возможно продолжение откровения
в христианстве, новое излияние
Духа Святого.
Монашество святого Серафима представлялось новым белым монашеством,
в нем видели веяние
Духа Святого.
В отличие от святого Серафима,
в котором действительно были белые лучи,
в старце Амвросии было что-то унылое,
в нем не было веяния нового
духа.
Существует единство
в царстве
духа.
По поводу дела имяславцев на Афоне,
в котором принимала участие русская иерархия и дипломатия, я написал негодующую статью «Гасители
Духа», направленную против Святейшего Синода.
Утверждался примат политики над
духом, как
в православии императорском.
Динамизм исторических катастроф даже предварял собой эпоху реакционную
в отношении к подлинному творчеству человека, ибо она враждебна человеку и истребительна для свободы
духа.