Неточные совпадения
Но я твердо знаю, что я изначально чувствовал себя попавшим в чуждый мне
мир, одинаково чувствовал это и в первый день моей
жизни, и в нынешний ее день.
Иногда мне казалось, что в этом есть даже что-то плохое, есть какой-то надлом в отношении к
миру и
жизни.
Чувство
жизни, о котором я говорю, я определяю как чуждость
мира, неприятие мировой данности, неслиянность, неукорененность в земле, как любят говорить, болезненное отвращение к обыденности.
Я не любил «
жизни» прежде и больше «смысла», я «смысл» любил больше
жизни, «дух» любил больше
мира.
Жизнь в этом
мире поражена глубоким трагизмом.
Я сознавал в себе большую силу духа, большую независимость и свободу от окружающего
мира и в обыденной
жизни часто бывал раздавлен беспорядочным напором ощущений и эмоций.
С детства я жил в
мире, непохожем на окружающий, и я лишь притворялся, что участвую в
жизни этого окружающего
мира.
Жизнь в своем особом
мире не была исключительно
жизнью в воображении и фантазии.
Для моего отношения к
миру «не-я», к социальной среде, к людям, встречающимся в
жизни, характерно, что я никогда ничего не добивался в
жизни, не искал успеха и процветания в каком бы то ни было отношении.
Это есть до последней остроты доведенный конфликт между моей
жизнью в этом
мире и трансцендентным.
В
мире творчества все интереснее, значительнее, оригинальнее, глубже, чем в действительной
жизни, чем в истории или в мысли рефлексий и отражений.
Этот «объективный»
мир, эта «объективная»
жизнь и есть погребение в конечном.
Искусство было для меня всегда погружением в иной
мир, чем этот обыденный
мир, чем моя собственная постылая
жизнь.
Мое творческое дерзновение, самое важное в моей
жизни, выражалось прежде всего в состояниях субъекта, в продуктах же объективного
мира оно никогда не достигало достаточного совершенства.
С известного года моей
жизни я окончательно вошел в
мир познания,
мир философский, и я живу в этом
мире и доныне.
Мир не есть мысль, как думают философы, посвятившие свою
жизнь мысли.
Но в моей
жизни наступил момент, когда я вышел из уединения и вступил в
мир общественный, революционный.
Именно в это время у меня начался внутренний переворот, который я определил бы как раскрытие для меня новых
миров, как усложнение душевной
жизни и обогащение новой эмоциональностью.
Лозунг о «неприятии
мира», провозглашенный мистическим анархизмом, был изначальным лозунгом моей
жизни, был моей метафизической природой, а не увлечением какой-то эпохи.
Жизнь делается плоской, маленькой, если нет бога и высшего
мира.
Внешняя
жизнь объективного
мира для него как будто бы совсем не существовала, и он не мог в ней ориентироваться, был детски беспомощен.
Творческий акт в своей первоначальной чистоте направлен на новую
жизнь, новое бытие, новое небо и новую землю, на преображение
мира.
Но в условиях падшего
мира он отяжелевает, притягивается вниз, подчиняется необходимому заказу, он создает не новую
жизнь, а культурные продукты большего или меньшего совершенства.
Мне пришлось в моей
жизни видеть крушение целых
миров и нарождение новых
миров.
Я по крайней мере всегда говорил о первичном, а не о вторичном, не об отраженном, говорил как стоящий перед загадкой
мира, перед самой
жизнью; говорил экзистенциально, как субъект существования.
Как у всех лучших французских intellectuels, у него было отталкивание и даже отвращение к окружающему буржуазно-капиталистическому
миру, он хотел новой
жизни, хотел омолодиться.
Моя драма совсем не в том, что я должен преодолеть препятствия для использования
жизни в этом
мире, а в том, что я должен преодолеть препятствия для освобождения от этого
мира, для перехода в свободу иного
мира.
Много раз в моей
жизни у меня бывала странная переписка с людьми, главным образом с женщинами, часто с такими, которых я так никогда и не встретил. В парижский период мне в течение десяти лет писала одна фантастическая женщина, настоящего имени которой я так и не узнал и которую встречал всего раза три. Это была женщина очень умная, талантливая и оригинальная, но близкая к безумию. Другая переписка из-за границы приняла тяжелый характер. Это особый
мир общения.
Это связано, вероятно, не только с моим духовным типом, но и с моей психофизиологической организацией, с моей крайней нервностью, со склонностью к беспокойству, с сознанием непрочности
мира, непрочности всех вещей, непрочности
жизни, с моим нетерпением, которое есть и моя слабость.
Если нет Бога, то есть если нет высшей сферы свободы, вечной и подлинной
жизни, нет избавления от необходимости
мира, то нельзя дорожить
миром и тленной
жизнью в нем.
Поэтому ложно также онтологическое противоположение «этого»
мира и «иного»
мира, земной и «загробной»
жизни.
Мне иногда думается, что эту книгу я мог бы назвать «Мечта и действительность», потому что этим определяется что-то основное для меня и для моей
жизни, основной ее конфликт, конфликт с
миром, связанный с большой силой воображения, вызыванием образа
мира иного.
Я называю буржуа по духовному типу всякого, кто наслаждается и развлекается искусством как потребитель, не связывая с этим жажды преображения
мира и преображения своей
жизни.
Иногда я с горечью говорю себе, что у меня есть брезгливость вообще к
жизни и
миру.
Мне необыкновенно трудно все, связанное с устроением обыденной
жизни, с материальным
миром, я очень неумел во всем этом и боюсь тратить мои силы на эту сторону
жизни.
Радость, впрочем, для меня всегда была отравлена мыслью о смерти, о страдании людей, о несправедливости
жизни в этом
мире, о кратковременности и непрочности всего.
Чтобы разорвать прочные петли безысходной скуки, которая сначала раздражает человека, будя в нём зверя, потом, тихонько умертвив душу его, превращает в тупого скота, чтобы не задохнуться в тугих сетях города Окурова, потребно непрерывное напряжение всей силы духа, необходима устойчивая вера в человеческий разум. Но её даёт только причащение к великой
жизни мира, и нужно, чтобы, как звёзды в небе, человеку всегда были ясно видимы огни всех надежд и желаний, неугасимо пылающие на земле.
Неточные совпадения
Не вопрос о порядке сотворения
мира тут важен, а то, что вместе с этим вопросом могло вторгнуться в
жизнь какое-то совсем новое начало, которое, наверное, должно было испортить всю кашу.
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый
мир для Левина. Это был
мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою
жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
Он отгонял от себя эти мысли, он старался убеждать себя, что он живет не для здешней временной
жизни, а для вечной, что в душе его находится
мир и любовь.
«Все живут, все наслаждаются
жизнью, — продолжала думать Дарья Александровна, миновав баб, выехав в гору и опять на рыси приятно покачиваясь на мягких рессорах старой коляски, — а я, как из тюрьмы выпущенная из
мира, убивающего меня заботами, только теперь опомнилась на мгновение.
Эта жестокость его, с которой он разрушал
мир, с таким трудом состроенный ею себе, чтобы переносить свою тяжелую
жизнь, эта несправедливость его, с которой он обвинял ее в притворстве, в ненатуральности, взорвали ее.