Неточные совпадения
В познании о
себе самом человек приобщается
к тайнам, неведомым в отношении
к другим.
Несмотря на западный во мне элемент, я чувствую
себя принадлежащим
к русской интеллигенции, искавшей правду.
Когда я наблюдаю современное поколение молодежи, увлеченное милитаризацией и идеалом военного, то это вызывает во мне особенное раздражение, потому что я получил военное воспитание, испытал на
себе военную дисциплину, знаю, что такое значит принадлежать
к военному коллективу.
Я не только выхожу из
себя к миру мысли, но и
к миру социальному.
У меня есть брезгливость и
к самому
себе.
Мне еще близко то, что сказал о
себе вообще не близкий мне Морис Баррес: «Mon évolution ne fut jamais une course vers quelque chose, mais une fuite vers ailleurs» [«Мое развитие никогда не определялось стремлением
к чему-то конкретно, а всегда было направлено за его пределы,
к другому» (фр.).].
Когда мне кто-нибудь говорил, что воздержание от мясной пищи дается трудной борьбой, то мне это было мало понятно, потому что у меня всегда было отвращение
к мясной пище, и я должен был
себя пересиливать, чтобы есть мясо.
Анализируя
себя, я по совести должен сказать, что принадлежу
к мало самолюбивым людям.
Но я совсем не принадлежу
к типу людей, находящихся в постоянном конфликте с
собой и рефлектирующих.
Я чувствовал
себя существом, не произошедшим из «мира сего» и не приспособленным
к «миру сему».
Это означало слабую способность
к отдаче
себя.
Еще мальчиком я чувствовал
себя призванным
к философии.
Пол требует выхода человека из самого
себя, выхода
к другому.
Я причисляю
себя к иному типу, чем тип скептика и тип догматика.
Его письма с каторги
к жене представляют
собой документ любви, редко встречающийся в человеческой жизни.
Размышляя над самим
собой и пытаясь осмыслить свой тип, я прихожу
к тому заключению, что я в гораздо большей степени homo mysticus [Человек мистический (лат.).], чем homo religiosus [Человек религиозный (лат.).].
Я много раз пытался понять и осмыслить процесс своего мышления и познания, хотя я не принадлежу
к людям рефлексии над
собой.
Я совершенно отрицательно всегда относился
к этическому формализму Канта,
к категорическому императиву,
к закрытию вещей в
себе и невозможности, по Канту, духовного опыта,
к религии в пределах разума,
к крайнему преувеличению значения математического естествознания, соответствующего лишь одной эпохе в истории науки.
В отношении
к романтизму этих течений, с которыми я был жизненно связан, я
себя часто чувствовал антиромантиком, не классиком, конечно, но реалистом и противником иллюзорности и возвышенного вранья.
Я готов
себя сознать романтиком вот по каким чертам: примат субъекта над объектом, противление детерминизму конечного и устремление
к бесконечному, неверие в достижение совершенства в конечном, интуиция против дискурсии, антиинтеллектуализм и понимание познания как акта целостного духа, экзальтация творчества в человеческой жизни, вражда
к нормативизму и законничеству, противоположение личного, индивидуального власти общего.
Я не считаю
себя ни существом, стоящим ниже человека, ни существом, стоящим выше человека, но я очень близок
к тому случаю, о котором пишет Аристотель.
Я приучал
себя к мысли, что меня может ожидать тюрьма, ссылка, внешне тяжелая жизнь.
Я никогда не подготовлял
себя к какому-либо положению в обществе.
Я
себя чувствовал относительно лучше среди социал-демократов, но они не могли мне простить моей «реакционной», по их мнению, устремленности
к духу и
к трансцендентному.
Он должен был прежде всего выразить кризис миросозерцания интеллигенции, духовные искания того времени, идеализм, движение
к христианству, новое религиозное сознание и соединить это с новыми течениями в литературе, которые не находили
себе места в старых журналах, и с политикой левого крыла Союза освобождения, с участием более свободных социалистов.
Я обманывал ожидания всех, всегда возвращаясь
к самому
себе.
Я не считаю
себя принадлежащим
к типу homo religiosus в традиционном смысле, но религиозная тема была для меня преобладающей всю жизнь.
С известного момента моей жизни, которого я не мог бы отнести
к определенному дню моей жизни, я сознал
себя христианином и вошел в путь христианства.
Во всех случаях человек надеется возвысить
себя не через личные качества и достижения, а через причастность
к играющим роль группировкам.
Но если сознание греховности есть неизбежный момент духовного пути, который мне очень свойствен, то исключительная отдача
себя этому сознанию и бесконечное углубление в него приводит
к подавленности и
к ослаблению жизненной силы.
И вместе с тем творчество противоположно эгоцентризму, есть забвение о
себе, устремленность
к тому, что выше меня.
Динамизм исторических катастроф даже предварял
собой эпоху реакционную в отношении
к подлинному творчеству человека, ибо она враждебна человеку и истребительна для свободы духа.
Даже когда была введена обязательная трудовая повинность и пришлось чистить снег и ездить за город для физических работ, я совсем не чувствовал
себя подавленным и несчастным, несмотря на то, что привык лишь
к умственному труду и чувствовал физическую усталость.
В самое тяжелое время продовольственного кризиса мы все-таки предлагали гостям
к морковному чаю какие-то пирожки, представлявшие
собой творчество из ничего.
И я чувствую
себя обращенным
к векам грядущим.
Но меня поражал, отталкивал и возмущал царивший повсюду в Европе национализм, склонность всех национальностей
к самовозвеличению и придаванию
себе центрального значения.
Немцам гораздо менее свойственна уверенность в
себе, у них нет ксенофобии, они не считают свои национальные начала универсальными и годными для всех, но национализм их агрессивный и завоевательный, проникнутый волей
к господству.
Я приносил с
собой свое личное и русское катастрофическое чувство жизни и истории, отношение
к каждой теме по существу, а не через культурное отражение.
Бывали и люди, очень близкие
к коммунизму, коммунизм был одно время популярен в культурных салонах, но никто не представлял
себе, что он несет с
собой для них в жизненной практике.
Я носил в
себе подобный разговор, но не умел пробить средостение, принудить
к нему другого.
Русские очень легко чувствуют
себя грешниками, и из всех народов земли они более всех склонны
к покаянию.
У меня всегда была большая чуткость ко всем направлениям и системам мысли, особенно
к тоталитарным, способность вживаться в них. Я с большой чуткостью мог вжиться в толстовство, буддизм, кантианство, марксизм, ницшеанство, штейнерианство, томизм, германскую мистику, религиозную ортодоксию, экзистенциальную философию, но я ни с чем не мог слиться и оставался самим
собой.
Углубление моего философского познания привело меня
к идее объективации, которую я считаю для
себя основной и которую обыкновенно плохо понимают.
Думая о
себе, я прихожу
к тому заключению, что мной движет восстание против объективации, объективации смысла, объективации жизни и смерти, объективации религий и ценностей.
Меня всегда поражали люди, которые рассчитывали попасть в число избранников и причисляют
себя к праведным судьям.
Я
себя к таким избранникам не причислял и скорее рассчитывал попасть в число судимых грешников.
Но это применимо лишь
к тому эсхатологическому сознанию, которое нашло
себе выражение или в аскетическом монашестве, или в «Повести об антихристе» Вл. Соловьева, и у
К. Леонтьева.
Я глубоко чувствую
себя принадлежащим
к мистической Церкви Христовой.
Греческая философия, несмотря на лозунг «познай самого
себя», стремилась
к познанию единого универсального и неизменного и отвращалась от множественного и подвижного мира.
Я стремился не
к изоляции своей личности, не
к ее замыканию в
себе и не
к самоутверждению, а
к размыканию в универсум,
к наполнению универсальным содержанием,
к общению со всем.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну что ты?
к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести
себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про
себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит
к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться не стану. (
К Стародуму.) Отроду, батюшка, ни с кем не бранивалась. У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова не скажу. Пусть же,
себе на уме, Бог тому заплатит, кто меня, бедную, обижает.
Стародум. А! Сколь великой душе надобно быть в государе, чтоб стать на стезю истины и никогда с нее не совращаться! Сколько сетей расставлено
к уловлению души человека, имеющего в руках своих судьбу
себе подобных! И во-первых, толпа скаредных льстецов…
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с
собою, а после обеда тотчас опять сюда. (
К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (
К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)