Неточные совпадения
Борьбу за
свободу я понимал прежде всего не как борьбу общественную, а как борьбу
личности против власти общества.
Мое отталкивание от родовой жизни, от всего, связанного с рождающей стихией, вероятно, объясняется моей безумной любовью к
свободе и к началу
личности.
Свобода,
личность, творчество лежат в основании моего мироощущения и миросозерцания.
Всякая идейная социальная группировка, всякий подбор по «вере» посягает на
свободу, на независимость
личности, на творчество.
Когда мой духовный путь привел меня в близкое соприкосновение с миром православным, то я ощутил ту же тоску, которую ощущал в мире аристократическом и в мире революционном, увидел то же посягательство на
свободу, ту же вражду к независимости
личности и к творчеству.
Мне пришлось еще вести ту же борьбу за
свободу и за достоинство
личности в коммунистической революции, и это привело к моей высылке из России.
Скажу более радикально: всякое до сих пор бывшее организованное и организующееся общество враждебно
свободе и склонно отрицать человеческую
личность.
Личность, сознавшая свою ценность и свою первородную
свободу, остается одинокой перед обществом, перед массовыми процессами истории.
Свобода есть моя независимость и определяемость моей
личности изнутри, и
свобода есть моя творческая сила, не выбор между поставленным передо мной добром и злом, а мое созидание добра и зла.
В центре моей мысли всегда стояли проблемы
свободы,
личности, творчества, проблемы зла и теодицеи, то есть, в сущности, одна проблема — проблема человека, его назначения, оправдания его творчества.
Романтики не понимают по-настоящему принципа
личности и
свободы.
Слишком сильно у меня было чувство
личности и чувство
свободы.
Отсюда и значение этического момента, всегда связанного с
личностью и
свободой.
Я обличал в них нелюбовь к
свободе, отрицание ценности
личности.
Темы о
личности и
свободе остались моими темами на всю жизнь.
Мне трудно вполне принять какую-либо политическую революцию потому, что я глубоко убежден в подлинной революционности
личности, а не массы, и не могу согласиться на ту отмену
свобод во имя
свободы, которая совершается во всех революциях.
И это элемент реакционный, враждебный
свободе и
личности.
Пафос
свободы и пафос
личности, то есть, в конце концов, пафос духа, я всегда противополагал господствующей в начале XX века атмосфере.
Но эта реабилитация плоти и пола была враждебна
свободе, сталкивалась с достоинством
личности как свободного духа.
Между мной и Розановым и Мережковским была бездна, потому что для меня основной проблемой была проблема
свободы и
личности, то есть проблема духа, а не «плоти», которая находится во власти необходимости.
Но постановка в центре проблем
личности и
свободы означает большую роль момента морального.
Но в остром столкновении Розанова с христианством я был на стороне христианства, потому что это значило для меня быть на стороне
личности против рода,
свободы духа против объективированной магии плоти, в которой тонет образ человека.
Но это означало равнодушие к теме о
личности и
свободе.
Мне казалось, что такого рода мистический анархизм равнодушен к истине, утверждает
свободу, не связанную с истиной, и утверждает ее не для
личности.
Это было противно моему пафосу
свободы и творчества человека, моей борьбе за ценность
личности.
Коммунизм, как он себя обнаружил в русской революции, отрицал
свободу, отрицал
личность, отрицал дух.
Я воспеваю
свободу, когда моя эпоха ее ненавидит, я не люблю государства и имею религиозно-анархическую тенденцию, когда эпоха обоготворяет государство, я крайний персоналист, когда эпоха коллективистична и отрицает достоинство и ценность
личности, я не люблю войны и военных, когда эпоха живет пафосом войны, я люблю философскую мысль, когда эпоха к ней равнодушна, я ценю аристократическую культуру, когда эпоха ее низвергает, наконец, я исповедую эсхатологическое христианство, когда эпоха признает лишь христианство традиционно-бытовое.
Мои мысли о несотворенной
свободе, о Божьей нужде в человеческом творчестве, об объективации, о верховенстве
личности и ее трагическом конфликте с миропорядком и обществом отпугивали и плохо понимались.
Перво-жизнь есть творческий акт,
свобода, носительницей перво-жизни является
личность, субъект, дух, а не «природа», не объект.
Дух же для меня есть
свобода, творческий акт,
личность, общение любви.
Наряду с идеей несотворенной
свободы и объективации я углубил свой персонализм, идею центрального и верховного значения
личности.
Я могу сказать, что у меня был опыт изначальной
свободы, и, в связи с ней, и творческой новизны, и зла, был острый опыт о
личности и ее конфликте с миром общего, миром объективации, опыт выхода из власти общего, был опыт человечности и сострадания, был опыт о человеке, который есть единственный предмет философии.
В последнее время я опять остро чувствую два начала в себе: с одной стороны, аристократическое начало, аристократическое понимание
личности и творческой
свободы; с другой стороны, сильное чувство исторической судьбы, не допускающее возврата назад, и социалистические симпатии, вытекающие из религиозного источника.