Неточные совпадения
Я, в сущности, всегда думал, что
христианство было искажено в угоду человеческим инстинктам, чтобы оправдать свое уклонение от исполнения заветов Христа, свое непринятие христианской революции, христианского переворота ценностей!
Христианство не только не
было реализовано в жизни, что всегда можно объяснить греховностью человеческой природы, но оно
было искажено в самом учении, вплоть до самой догматики.
Но мой переворот не
был обращением в какую-либо конфессию, в православие или даже просто в
христианство.
Этим мне близки
были герои Достоевского и Л. Толстого, через которых я воспринял
христианство.
В средневековой схоластической философии
христианство не проникло еще в мысль и не переродило ее, это
была все еще греческая античная, дохристианская философия.
Социализм и коммунизм,
христианство и православие также могут
быть буржуазными.
У С. Булгакова тогда уже
был решительный поворот к
христианству и православию.
Он должен
был прежде всего выразить кризис миросозерцания интеллигенции, духовные искания того времени, идеализм, движение к
христианству, новое религиозное сознание и соединить это с новыми течениями в литературе, которые не находили себе места в старых журналах, и с политикой левого крыла Союза освобождения, с участием более свободных социалистов.
С этим связана
была для меня возможность приближения к
христианству.
Путаница, по-моему, заключалась в том, что в действительности в истории
христианства было не недостаточно, а слишком много «плоти» и
было недостаточно духа.
Но в остром столкновении Розанова с
христианством я
был на стороне
христианства, потому что это значило для меня
быть на стороне личности против рода, свободы духа против объективированной магии плоти, в которой тонет образ человека.
Но коллективизм
есть в русском народничестве, левом и правом, в русских религиозных и социальных течениях, в типе русского
христианства.
Особенно близка мне
была хомяковская идея свободы как основа
христианства и церкви.
Он также по-своему ждал новой эпохи Духа в
христианстве, но
был связан и скован.
В
христианстве есть двойственность в отношении к человеку.
Когда мне возражали против того, что свобода
есть основа
христианства, то я воспринимал это как возражение против моего самого первоначального принятия Христа и обращения в
христианство.
Отречение от бесконечной свободы духа
было для меня отречением от Христа и от
христианства, принятием соблазна Великого Инквизитора.
Возрождение внутри
христианства есть возрождение духа пророческого и мессианского.
Христианство есть вершина универсальной религии.
Можно
было бы сказать, что
христианство исторически не христианского происхождения.
Все это не
есть возражение против
христианства, а его защита.
Но исторически, снизу,
христианство впитало в себя не только еврейский мессианизм, но и все античные религии, в которых
были предчувствия явления Христа-Искупителя.
Тайна
христианства есть тайна Богочеловечности, тайна встречи двух природ, соединяющихся, но не смешивающихся.
В моем понимании и переживании
христианства всегда
был сильный эсхатологический элемент.
Существует вечная истина
христианства, и она не зависит от времени, но
христианство в своей исторической, то
есть относительной, форме приходило к концу.
Но я твердо стою на том, что преодоление самоутверждения и гордыни
есть главное в
христианстве.
Моя критика оккультизма, теософии и антропософии связана
была с тем, что все эти течения космоцентричны и находятся во власти космического прельщения, я же видел истину в антропоцентризме и самое
христианство понимал как углубленный антропоцентризм.
Но чем более я думаю о том, как сойти
христианству с мертвой точки и вступить на новый творческий путь, тем более прихожу к тому, что это
есть путь эсхатологического
христианства, верного мессианской идее.
При этом тема эта превращается в довольно банальный вопрос о том, оправдывает ли
христианство творчество культуры, то
есть, другими словами, не является ли
христианство принципиально обскурантским?
Тема о творчестве
была для меня вставлена в основную христианскую тему о Богочеловечестве, она оправдана богочеловеческим характером
христианства.
У меня также всегда
было особенное почитание святого Франциска, которого я считаю величайшим явлением в истории
христианства, и я непременно хотел посетить Ассизы.
И более всего, может
быть, ответственность лежит на историческом
христианстве, на христианах, не исполнивших своего долга.
Коммунизм для меня
был не только кризисом
христианства, но и кризисом гуманизма.
Современный тоталитаризм
есть обратная сторона кризиса
христианства.
Наша беседа посвящена
была главным образом русскому коммунизму и отношениям между коммунизмом и
христианством.
Я мыслил более радикально, мое миросозерцание
было более конфликтное и антиномическое, мое
христианство было более эсхатологическое.
Христианство есть персонализм.
Мое понимание
христианства всегда
было эсхатологическим, и всякое другое понимание мне всегда казалось искажением и приспособлением.
Христианство есть откровение иного, духовного мира, и оно несоединимо с законом этого мира.
Христианство аскетическое
было обратной стороной
христианства, приспособленного к миру.
Есть единственность
христианства в его последовательном персонализме.
Но в данный час истории
христианство находится в антракте между двумя эпохами, и этим, вероятно, объясняется, что оно не играет той активной роли, какую должно
было бы играть.
Христианство есть религия любви и свободы.
Это
есть вопрос о том, можно ли понимать
христианство как религию страха и запугивания.
Сущность
христианства и величайшая его новизна
была в раскрытии человечности Бога, в боговочеловечении, в преодолении пропасти между Богом и человеком.
Все, что в
христианстве и даже в Евангелиях противоположно этой вечной божественной человечности,
есть экзотерическое, для внешнего употребления, педагогическое, приспособленное к падшей человеческой природе.
По сравнению с этим историческое
христианство не имеет витальной силы, которая у него
была в прошлом.
Ведь стоит только человеку нашего времени купить за 3 копейки Евангелие и прочесть ясные, не подлежащие перетолкованию слова Христа к самарянке о том, что отцу нужны поклонники не в Иерусалиме, не на той горе и не на этой, а поклонники в духе и истине, или слова о том, что молиться христианин должен не как язычник в храмах и на виду, а тайно, т. e. в своей клети, или что ученик Христа никого не должен называть отцом или учителем, стоит только прочесть эти слова, чтобы убедиться, что никакие духовные пастыри, называющиеся учителями в противоположность учению Христа и спорящие между собою, не составляют никакого авторитета и что то, чему нас учат церковники, не
есть христианство.
Неточные совпадения
Но помощь Лидии Ивановны всё-таки
была в высшей степени действительна: она дала нравственную опору Алексею Александровичу в сознании ее любви и уважения к нему и в особенности в том, что, как ей утешительно
было думать, она почти обратила его в
христианство, то
есть из равнодушно и лениво верующего обратила его в горячего и твердого сторонника того нового объяснения христианского учения, которое распространилось в последнее время в Петербурге.
«Ведь всё это
было и прежде; но отчего я не замечала этого прежде?» — сказала себе Анна. — Или она очень раздражена нынче? А в самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она всё сердится, и всё у нее враги и всё враги по
христианству и добродетели».
И точно так же, как праздны и шатки
были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки
были бы и мои заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда
было и
будет одинаково и которое открыто мне
христианством и всегда в душе моей может
быть поверено.
«Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне
христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то
есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
— А я
был и нахожу, что это преждевременно, но разумно и имеет будущность, как
христианство в первые века.