Неточные совпадения
Паскаль, у которого было гениальное чувство антиномичности религиозной
жизни, понимал, что все христианство связано с этой двойственностью человеческой
природы.
Дарвин показал, что человек не есть абсолютный центр этой скромной планеты земли: он — одна из форм органической
жизни на земле, той же
природы, что и другие формы, один из моментов эволюции.
Познание имманентно бытию, идеи живут внутри
природы как ее творческие силы, познание истины есть
жизнь в истине.
Начинается внутренняя, совместная, интимная
жизнь человека с Богом, сознательная причастность человека к Божественной
природе.
Без момента аскетического, т. е. преодоления низшей
природы во имя высшей, победы над «миром сим» во имя мира иного, религиозная и мистическая
жизнь немыслима.
У Феофана Затворника, который в XIX веке идет за Исааком Сирианином и реставрирует его, в центре уже не мистика противления ветхой
природе, не переход в иную
жизнь, а прежде всего послушание последствиям греха, а оправдание того, что есть, и охранение всех форм этой
жизни.
Не могло быть в дотворческую мировую эпоху сознано, что сама оргийность пола должна быть преображена, выведена из родового круговорота
природы и направлена на творчество новой
жизни, нового мира, а не истреблена.
Рождающий сексуальный акт, превращающий человека в раба стихийно-женственного порядка
природы, преображается в свободный творческий акт [Рождающий сексуальный акт оправдывают тем, что он есть единственный путь рождения человеческой
жизни и продолжения
жизни человечества.
В мужской
природе есть способность переживать в себе во всякое время, т. е. независимо от времени, всю полноту духовной
жизни своей личности, всегда чувствовать себя собой в полноте своих сил.
Христианское трансцендентное чувство бытия так глубоко захватило
природу человека, что сделало невозможным цельное и законченное исповедание имманентных идеалов
жизни.
Сплошная моралистическая возвышенность может быть грехом против богатства творческой
природы человека, против полноты индивидуальной
жизни, против смысла множественности.
Всякая христианская теократия была ложной и насильственной задержкой
жизни во внешней ограде церковности, задержкой, мешающей свободному откровению человечества, свободному его воссоединению с Богом [Кн. Е. Трубецкой в своем «Миросозерцании Вл. С. Соловьева» прекрасно показал несостоятельность всякой теократии, ее нехристианскую
природу.].
Революции загипнотизированы влюбленной ненавистью к старой
жизни,
природа их психологически реакционная.
И христианство исторически шло по линии наименьшего сопротивления, по линии приспособления к разуму и расчету мира сего, к языческой
природе человека, к физическому плану
жизни.
В опыте мистиков преобладает тип пассивности, божественной пассивности, в которой утихает и замирает человеческая
природа, до конца отрешается от себя во имя
жизни в Боге [См. интересную брошюру штейнерианца Бауера «Mystik und Okkultismus», в которой приводится та мысль, что в мистике «я» исчезает в Боге, изобличается неправда «я», а в оккультизме раскрывается «я», его правда.
Неоплатоническая мистика и связанная с ней негативная теология проходят мимо христианского откровения о богочеловечестве, о глубоком родстве и слиянии
природы человеческой и
природы Божественной, слиянии не истребляющем, а утверждающем человека в абсолютной
жизни.
И в глубь мистики нужно уйти от периферической церковности не только для оживления религиозной
жизни, но и для того, чтобы исследовать
природу той мистики, которая, быть может, должна быть отвергнута.
Философия и наука есть неудача в творческом познании истины; искусство и литература — неудача в творчестве красоты; семья и половая
жизнь — неудача в творчестве любви; мораль и право — неудача в творчестве человеческих отношений; хозяйство и техника — неудача в творческой власти человека над
природой.
Ныне человечество созрело для новой религиозной
жизни не потому, что стало совершенным и безгрешным, не потому, что исполнило все заветы Петровой церкви, но потому, что сознание человека на вершине культуры достигло зрелой и конечной остроты и
природа человека раздвоилась до обнаружения последних своих первооснов.
Неточные совпадения
«Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом отыскивая значение сил
природы и смысл
жизни человека?» продолжал он думать.
Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед? кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей
природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить на высокую
жизнь русского человека? Какими словами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек. Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлют непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить его, это всемогущее слово.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит
природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю
жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Что ж? Тайну прелесть находила // И в самом ужасе она: // Так нас
природа сотворила, // К противуречию склонна. // Настали святки. То-то радость! // Гадает ветреная младость, // Которой ничего не жаль, // Перед которой
жизни даль // Лежит светла, необозрима; // Гадает старость сквозь очки // У гробовой своей доски, // Всё потеряв невозвратимо; // И всё равно: надежда им // Лжет детским лепетом своим.
Опасность, риск, власть
природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие
жизни, между тем как высоко в небе то Южный Крест, то Медведица, и все материки — в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми шелковистым локоном в замшевой ладанке на твердой груди.