Во всех попытках, как церковных, так и внецерковных, по-евангельски, новозаветно оправдать, осмыслить все в жизни, обосновать все ценности жизни чувствуется какая-то натяжка, какое-то насилие над Евангелием, какое-то произвольное внесение в Евангелие ценностей
иного мира [Необходимость освободить абсолютность евангельского духа от относительных ценностей мира в последнее время прекрасно сознают М. М. Тареев в своих «Основах христианства» и кн. Е. Трубецкой в интересном труде «Миросозерцание Вл. С. Соловьева».
Неточные совпадения
Философия есть принципиально
иного качества реакция на
мир, чем наука, она из другого рождается и к другому направляется.
Я во многом и коренном стою на почве
иной, чем Федоров, но не могу не сочувствовать его исключительному и дерзновенному сознанию активной роли человека в
мире.
Человек не только от
мира сего, но и от
мира иного, не только от необходимости, но и от свободы, не только от природы, но и от Бога.
Истина эта есть прорыв за пределы и грани к
миру иному.
Но доныне все творчество «культуры» было лишь подготовляющим намеком, знаком подлинного творчества
мира иного.
Для него
иной, божественный
мир совершенно трансцендентен этому
миру.].
В каком смысле существует два
мира,
мир «сей» и
мир «
иной»?
Мир «
иной» и есть здоровое бытие, его подъем, его освобождение, его полнота.
Без момента аскетического, т. е. преодоления низшей природы во имя высшей, победы над «
миром сим» во имя
мира иного, религиозная и мистическая жизнь немыслима.
И там и здесь — аскетика, сосредоточение, победа над страстями, преодоление этого «
мира» и видение
мира иного.
Ни один мистик не видел в аскетике содержания и цели религиозной жизни, ибо содержание и цель есть уже
мир иной, стяжание божественной жизни.
Творчество есть преодоление «
мира» в евангельском смысле, преодоление
иное, чем аскетизм, но равноценное ему.
В творческом акте человек выходит из «
мира сего» и переходит в
мир иной.
В творческом акте не устраивается «
мир сей», а созидается
мир иной, подлинный космос.
Творчество не только верно этой высшей заповеди свободы от «
мира», но сама его сущность есть победа над этим «
миром» во имя
иного, есть раскрытие смысла заповеди «не любить
мира».
В творческом экстазе побеждается тяжесть
мира, сгорает грех и просвечивает
иная, высшая природа.
Опыт творческого преодоления
мира качественно
иной, чем опыт аскетического преодоления
мира.
Творческий подъем отрывает от тяжести этого «
мира» и претворяет страсть в
иное бытие.
Но в творческом акте сгорел демонизм Леонардо, претворился в
иное, в свободное от «
мира» бытие.
Рождающаяся в творческом акте красота есть уже переход из «
мира сего» в космос, в
иное бытие, и в ней не может быть тьмы, которая была еще в грешной природе творившего.
Природа гениальности — религиозная, ибо в ней есть противление цельного духа человека «
миру сему», есть универсальное восприятие «
мира иного» и универсальный порыв к
иному.
Гениальность есть
иная онтология человеческого существа, его священная неприспособленность к «
миру сему».
Гениальность есть «
мир иной» в человеке, нездешняя природа человека.
Гениальность от «
мира иного».
Только религиозный путь творчества продолжает мистическую аскетику до окончательного преодоления «
мира сего», до создания «
мира иного».
В гениальности же раскрывается творческая тайна бытия, т. е. «
мир иной».
Вечная женственность как основа
мира иного, освобожденного от греха, не должна рождать от мужчины через сексуальный акт.
Половая активность направляется на создание
мира иного, на продолжение творения.
Любовь — акт творческий, созидающий
иную жизнь, побеждающий «
мир», преодолевающий род и природную необходимость.
Оргийный экстаз любви — сверхприроден, в нем выход в
мир иной.
Она зовет к
иному, не «от
мира сего» соединению всех в христианском всечеловечестве, к соединению всех в свободном Духе, а не в необходимой природе.
В творчески-художественном отношении к
миру уже приоткрывается
мир иной.
Восприятие
мира в красоте есть прорыв через уродство «
мира сего» к
миру иному.
Во всяком художественном делании уже творится
мир иной, космос,
мир просветленно-свободный.
Задание всякого творческого акта — создание
иного бытия,
иной жизни, прорыв через «
мир сей» к
миру иному, от хаотически-тяжелого и уродливого
мира к свободному и прекрасному космосу.
Осуществление творческого художественного акта — произведение дифференцированного искусства, культурные эстетические ценности, исход творчества не в
мир иной, а в культуру
мира этого.
Каноническое искусство не допускает выхода творческой энергии в
мир иной, оно задерживает ее в «
мире сем», оно допускает лишь символические знаки
иного бытия, но не допускает самой реальности
иного бытия.
Канон в искусстве всегда есть задержка творческой энергии как необходимое приспособление к этому
миру, как послушание последствиям греха человека, задержка, не допускающая создания
мира иного.
В творческом экстазе был прорыв в
мир иной.
Но классически прекрасное, каноническое искусство оставляет в
мире этом, дает лишь знаки
иного.
В этой классически прекрасной завершенности форм
мира языческого нет прорыва в
мир иной, эта достигнутая завершенность замыкает в этом
мире.
Искусство языческого
мира говорит не о тоске по прекрасному
миру иному, а о достижении красоты в
мире этом, под замкнутым куполом небес.
В христианском искусстве всегда есть трансцендентная устремленность к
миру иному, к прорыву за пределы имманентного
мира, есть романтическая тоска.
Христианское искусство верит, что законченная, совершенная, вечная красота возможна лишь в
мире ином.
В этом же
мире возможна лишь устремленность к красоте
мира иного, лишь тоска по ней.
Красота для него всегда есть то, что говорит о
мире ином, т. е. символ.
Христианское искусство не оставляет в этом
мире, в красоте достигнутой и завершенной, а уводит в
мир иной, к красоте потусторонней и запредельной.
На идеалах христианского искусства отпечатлелась жажда искупления грехов этого
мира, жажда приобщения к
миру иному.
Творческий акт в
мире классической завершенности не выводит в
мир иной, а укрепляет в
мире этом.
Явление Христа магически привило человеческой природе чувство принадлежности к двум
мирам, тоску по
миру иному.
А между тем слова старика открывали перед молодым существом
иной мир, иначе симпатичный, нежели тот, в котором сама религия делалась чем-то кухонным, сводилась на соблюдение постов да на хождение ночью в церковь, где изуверство, развитое страхом, шло рядом с обманом, где все было ограничено, поддельно, условно и жало душу своей узкостью.
Неточные совпадения
"Мудрые
мира сего! — восклицает по этому поводу летописец, — прилежно о сем помыслите! и да не смущаются сердца ваши при взгляде на шелепа и
иные орудия, в коих, по высокоумному мнению вашему, якобы сила и свет просвещения замыкаются!"
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой повести почуются
иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в
мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
— А зачем же так вы не рассуждаете и в делах света? Ведь и в свете мы должны служить Богу, а не кому
иному. Если и другому кому служим, мы потому только служим, будучи уверены, что так Бог велит, а без того мы бы и не служили. Что ж другое все способности и дары, которые розные у всякого? Ведь это орудия моленья нашего: то — словами, а это делом. Ведь вам же в монастырь нельзя идти: вы прикреплены к
миру, у вас семейство.
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный
миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда
иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей…
Поклонник славы и свободы, // В волненье бурных дум своих, // Владимир и писал бы оды, // Да Ольга не читала их. // Случалось ли поэтам слезным // Читать в глаза своим любезным // Свои творенья? Говорят, // Что в
мире выше нет наград. // И впрямь, блажен любовник скромный, // Читающий мечты свои // Предмету песен и любви, // Красавице приятно-томной! // Блажен… хоть, может быть, она // Совсем
иным развлечена.