Неточные совпадения
Ни одна из задач мировой войны
не может
быть положительно разрешена, и прежде всего
не может
быть разрешен восточный вопрос.
Победитель
не в состоянии уже
будет пользоваться своей победой.
Но я
не думал, что Азия может окончательно возобладать над Европой, что сближение Востока и Запада
будет победой крайнего Востока и что свет христианской Европы
будет угасать.
С давних времен
было предчувствие, что Россия предназначена к чему-то великому, что Россия — особенная страна,
не похожая ни на какую страну мира.
Но духовная культура России, то ядро жизни, по отношению к которому сама государственность
есть лишь поверхностная оболочка и орудие,
не занимает еще великодержавного положения в мире.
То, что совершалось в недрах русского духа, перестанет уже
быть провинциальным, отдельным и замкнутым, станет мировым и общечеловеческим,
не восточным только, но и западным.
Но осуществление мировых задач России
не может
быть предоставлено произволу стихийных сил истории.
Наши левые и революционные направления
не так уже глубоко отличаются в своем отношении к государству от направлений правых и славянофильских, — в них
есть значительная доза славянофильского и аскетического духа.
Русский народ
не хочет
быть мужественным строителем, его природа определяется как женственная, пассивная и покорная в делах государственных, он всегда ждет жениха, мужа, властелина.
Государственная власть всегда
была внешним, а
не внутренним принципом для безгосударственного русского народа; она
не из него созидалась, а приходила как бы извне, как жених приходит к невесте.
Классы и сословия слабо
были развиты и
не играли той роли, какую играли в истории западных стран.
И она превратилась в самодовлеющее отвлеченное начало; она живет своей собственной жизнью, по своему закону,
не хочет
быть подчиненной функцией народной жизни.
Человек иного,
не интеллигентского духа — национальный гений Лев Толстой —
был поистине русским в своей религиозной жажде преодолеть всякую национальную ограниченность, всякую тяжесть национальной плоти.
Но
есть и антитезис, который
не менее обоснован.
Русский народ
не дерзает даже думать, что святым можно подражать, что святость
есть внутренний путь духа, — это
было бы слишком мужественно-дерзновенно.
Загадочная антиномичность России в отношении к национальности связана все с тем же неверным соотношением мужественного и женственного начала, с неразвитостью и нераскрытостью личности, во Христе рожденной и призванной
быть женихом своей земли, светоносным мужем женственной национальной стихии, а
не рабом ее.
Достоевский, по которому можно изучать душу России, в своей потрясающей легенде о Великом Инквизиторе
был провозвестником такой дерзновенной и бесконечной свободы во Христе, какой никто еще в мире
не решался утверждать.
В русском народе поистине
есть свобода духа, которая дается лишь тому, кто
не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства.
Все наши сословия, наши почвенные слои: дворянство, купечество, крестьянство, духовенство, чиновничество, — все
не хотят и
не любят восхождения; все предпочитают оставаться в низинах, на равнине,
быть «как все».
Но необходимо понять, что исконный русский коллективизм
есть лишь преходящее явление первоначальной стадии натуральной эволюции, а
не вечное явление духа.
С этим связано то, что все мужественное, освобождающее и оформляющее
было в России как бы
не русским, заграничным, западноевропейским, французским или немецким или греческим в старину.
А это значит, что русский народ в отношении к своей русской земле должен
быть мужествен и светоносен, должен владеть землей и оформлять ее хаотические стихии, а
не растворяться в ней,
не пассивно ей отдаваться.
Одного избранного народа Божьего
не может
быть в христианском мире.
Но христианский мессианизм должен
быть очищен от всего
не христианского, от национальной гордости и самомнения, от сбивания на путь старого еврейского мессианизма, с одной стороны, и нового исключительного национализма — с другой.
Христианское мессианское сознание
не может
быть утверждением того, что один лишь русский народ имеет великое религиозное призвание, что он один — христианский народ, что он один избран для христианской судьбы и христианского удела, а все остальные народы — низшие,
не христианские и лишены религиозного призвания.
Такое пророческое чувствование
не исключает великого избрания и предназначения других народов; оно
есть лишь продолжение и восполнение дел, сотворенных всеми народами христианского мира.
А это значит, что русская мысль и русская жизнь должны
быть радикально освобождены от мертвенных и мертвящих сторон славянофильства,
не только официального, но и народного.
Русское самосознание
не может
быть ни славянофильским, ни западническим, так как обе эти формы означают несовершеннолетие русского народа, его незрелость для жизни мировой, для мировой роли.
На Западе
не может
быть западничества, там невозможна эта мечта о Западе, как о каком-то высшем состоянии.
Русский мессианизм
не может
быть связан с Россией бытовой, инертно-косной, Россией, отяжелевшей в своей национальной плоти, с Россией, охраняющей обрядоверие, с русскими — довольными своим градом, градом языческим, и страшащимися града грядущего.
Добыть себе относительную общественную свободу русским трудно
не потому только, что в русской природе
есть пассивность и подавленность, но и потому, что русский дух жаждет абсолютной Божественной свободы.
Поэтому же трудно русским создавать относительную культуру, которая всегда
есть дело предпоследнее, а
не последнее.
И Достоевский же готов
был не только покорно мириться, но и защищать общественное рабство.
Но плоть и кровь
не наследуют вечности, и вечной может
быть лишь Россия духа.
И тогда возрождение России к новой жизни может
быть связано лишь с мужественными, активными и творящими путями духа, с раскрытием Христа внутри человека и народа, а
не с натуралистической родовой стихией, вечно влекущей и порабощающей.
В России откровение человека может
быть лишь религиозным откровением, лишь раскрытием внутреннего, а
не внешнего человека, Христа внутри.
Русский народ нужно более всего призывать к религиозной мужественности
не на войне только, но и в жизни мирной, где он должен
быть господином своей земли.
Русское национальное самосознание должно полностью вместить в себя эту антиномию: русский народ по духу своему и по призванию своему сверхгосударственный и сверхнациональный народ, по идее своей
не любящий «мира» и того, что в «мире», но ему дано могущественнейшее национальное государство для того, чтобы жертва его и отречение
были вольными,
были от силы, а
не от бессилия.
Раскрытие мужественного духа в России
не может
быть прививкой к ней серединной западной культуры.
Все заключено в органической жизни слов и от них
не может
быть оторвано.
Этот колосс физиологии, колосс жизни и должно
быть источник жизни — вызвал во мне чисто женственное ощущение безвольности, покорности и ненасытного желания „
побыть вблизи“, видеть,
не спускать глаз…
Для Розанова
не только
суть армии, но и
суть государственной власти в том, что она «всех нас превращает в женщин, слабых, трепещущих, обнимающих воздух…».
Русское возрождение
не может
быть возрождением славянофильства, оно
будет концом и старого славянофильства и старого западничества, началом новой жизни и нового осознания.
Но с
не меньшим основанием можно
было бы утверждать, что русская душа — мятежная, ищущая, душа странническая, взыскующая нового Града, никогда
не удовлетворяющаяся ничем средним и относительным.
И ужасно, что
не только Розанов, но и другие, призванные
быть выразителями нашего национального сознания, тянут нас назад и вниз, отдаются соблазну пассивности, покорности, рабству у национальной стихии, женственной религиозности.
Государственная власть и
была истинным славянофильством, рядом с которым жалко и
не нужно славянофильство литературное, идеологическое.
«Пятном на славянофильстве
было то, что они за официальностью
не видели сердца, которое всегда билось.
Славянофильство оказывается нисколько
не лучше западничества, оно — так же отвлеченно, литературно, идеологично, оторвано от подлинной жизни, которая
есть Россия «официальная».
«Ему
было любо государство в самих казнях, — ибо, казня, государство видело в нем душу и человека, а
не игрушку, с которой позабавиться.
Он уверяет, что славянофилов
не любили потому, что они
были христианами.