Неточные совпадения
Русская интеллигенция, хотя и зараженная поверхностными позитивистическими
идеями,
была чисто русской в своей безгосударственности.
В этом
есть аналогия с
идеей римской империи, которая также универсальна и сверхнациональна, как и древнееврейский мессианизм.
Русское национальное самосознание должно полностью вместить в себя эту антиномию: русский народ по духу своему и по призванию своему сверхгосударственный и сверхнациональный народ, по
идее своей не любящий «мира» и того, что в «мире», но ему дано могущественнейшее национальное государство для того, чтобы жертва его и отречение
были вольными,
были от силы, а не от бессилия.
Розанов хочет с художественным совершенством выразить обывательскую точку зрения на мир, тот взгляд старых тетушек и дядюшек, по которому государственная служба
есть дело серьезное, а литература,
идеи и пр. — пустяки, забава.
В сознании народов расслабляющая
идея блага и благополучия должна
быть побеждена укрепляющей
идеей ценности.
Жизнь
идей есть обнаружение жизни духа.
Борьба идет на духовных вершинах человечества, там определяется судьба человеческого сознания,
есть настоящая жизнь мысли, жизнь
идей.
Все наше движение 1905 г. не
было одухотворено живыми творческими
идеями, оно питалось
идеями тепло-прохладными, оно раздиралось горячими страстями и интересами.
За последние пятнадцать лет у нас
было высказано много творческих
идей и
идей не только отвлеченных, но жизненных, конкретных.
Со стороны общественников не
было спроса на
идеи, не
было заказов на идейное творчество, они
были довольны жалкими остатками старых
идей.
Нельзя
было подойти к мировой трагедии с запасом старых просветительных
идей, старых рационалистически-социологических схем.
Денационализация, проникнутая
идеей интернациональной Европы, интернациональной цивилизации, интернационального человечества,
есть чистейшая пустота, небытие.
Вся жизнь наша должна
быть ориентирована на конкретных
идеях нации и личности, а не на абстрактных
идеях класса и человечества.
Трудно
было бы открыть мессианскую
идею в национализме «Нового Времени» или наших думских националистов.
И мессианская
идея, заложенная в сердце русского народа,
была плодом страдальческой судьбы русского народа, его взысканий Града Грядущего.
Национализм может
быть чистым западничеством, евреизацией России, явлением партикуляристическим по своему духу, не вмещающим никакой великой
идеи о России, неведующим России, как некоего великого Востока.
И, наоборот, полное отрицание национализма может
быть явлением глубоко русским, неведомым западному миру, вдохновленным вселенской
идеей о России, ее жертвенным мессианским призванием.
Последним опытом священного империализма
была мировая империя Наполеона, все еще создававшаяся под обаянием римской
идеи.
Славянская
идея должна
быть осознана перед лицом грозной опасности германизма.
А готово ли наше русское общественное сознание
быть носителем и выразителем славянской
идеи?
Славянская
идея находится у нас в самом печальном положении, она — в тисках и не может
быть свободно выражена.
Старые славянофильские идеалы
были прежде всего идеалами частной, семейной, бытовой жизни русского человека, которому не давали выйти в ширь исторического существования, который не созрел еще для такого существования [Я не касаюсь здесь церковных
идей Хомякова, которые очень глубоки и сохраняют свое непреходящее значение.].
Только у славянофилов
была национальная
идея, только они признавали реальность народной души.
В славянофильстве
было истинное зерно славянской
идеи, но оно окружено устаревшей и разлагающейся оболочкой, слишком сросшейся с Россией казенной.
Славянофилов же нельзя даже назвать мессианистами в строгом смысле слова, они скорее националисты, и по сознанию своему они стоят многими головами ниже польских мессианистов, которые должны
быть признаны первыми провозвестниками славянской
идеи.
Западничество совсем не признавало ценности национальности, и славянская
идея была окончательно чужда и русским либералам и русским революционерам.
Ясно, что духовный базис славянской
идеи должен
быть шире и вмещать в себя несколько религиозных типов.
Идея славянского единения, прежде всего единения русско-польского, не должна
быть внешнеполитической, утилитарно-государственной, — она прежде всего должна
быть духовной, обращенной внутрь жизни.
В сложном отношении к «германской
идее» стоит Ницше, который по духу своему и по крови не
был чистым германцем.
Были у нас отдельные герои, способные к жертве, отдававшие свою жизнь за
идею, но в революционной массе не
было нравственного характера.
Такая элементарность и упрощенность
были и в нашем принятии
идеи демократии.
Формальный абсолютизм демократической
идеи не может
быть нами принят, он должен
быть ограничен другими
идеями.
Идея демократии
была осознана и формулирована в такую историческую эпоху, когда религиозное и философское сознание передовых слоев европейского человечества
было выброшено на поверхность и оторвано от глубины, от духовных истоков человека.
В России рецепция
идей демократии произошла на почве позитивистической и материалистической настроенности и сознания и
была оторвана от идеалистической
идеи прав человека и гражданина.
Идея демократии в той прямолинейной и упрощенной форме, в которой она
была у нас принята, породила целый ряд нравственных последствий.
Демократия не может
быть в принципе, в
идее ограничена сословными и классовыми привилегиями, внешне-общественными аристократиями, но она должна
быть ограничена правами бесконечной духовной природы человеческой личности и нации, ограничена истинным подбором качеств.
В следующей главе
будет речь о глубоком различии между
идеей религиозной соборности и социалистической
идеей коллективизма.
Средневековью
была свойственна
идея органического единства.
В истории христианства
было страшное злоупотребление
идеей первородного греха, из которого делали рабьи выводы.
Ложная
идея суверенитета перенесена
была с монарха на народ.
Для него в центре стоит
идея человеческого достоинства, что и
есть справедливость.
Настоящее освобождение произойдет лишь тогда, когда
будет преодолена
идея суверенитета, к какому бы субъекту этот суверенитет ни относился.
Но это
идея эзотерическая, на большей глубине христианство
есть религия осуществления Царства Божьего, индивидуального, социального и космического преображения.
Прежде всего справедливость — юстиция —
есть совсем не христианская
идея, это
идея законническая и безблагодатная.
По замыслу своей книги я
буду интересоваться не метафизической
идеей свободы по существу, а главным образом ее последствиями в жизни социальной.
Именно эта
идея пролетариата, а не эмпирический пролетариат, должна
быть наделена полномочием диктатуры.
Марксизм как религия
есть секуляризованная форма
идеи предопределения.
Идея нового человека, нового Адама, нового рождения
есть христианская
идея, ее не знал античный мир.
Ницшеанская
идея сверхчеловека
есть стремление к высоте, измена человеку и человечности.
Социальная утопия Маркса, не менее чем Фурье, заключает в себе
идею совершенного, гармонического состояния общества, т. е. веру в то, что таким может
быть царство Кесаря.
Неточные совпадения
[Фаланстер (франц.) — дом-дворец, в котором, по
идее французского социалиста-утописта Фурье (1772–1837), живет «фаланга», то
есть ячейка коммунистического общества будущего.]
Лишь в позднейшие времена (почти на наших глазах) мысль о сочетании
идеи прямолинейности с
идеей всеобщего осчастливления
была возведена в довольно сложную и не изъятую идеологических ухищрений административную теорию, но нивеляторы старого закала, подобные Угрюм-Бурчееву, действовали в простоте души единственно по инстинктивному отвращению от кривой линии и всяких зигзагов и извилин.
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого;
идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности:
идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма
есть действие; тот, в чьей голове родилось больше
идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
Писец оглядел его, впрочем без всякого любопытства. Это
был какой-то особенно взъерошенный человек с неподвижною
идеей во взгляде.
В коридоре
было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то
идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.