Неточные совпадения
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и
был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской
идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Месяц назад, то
есть за месяц до девятнадцатого сентября, я, в Москве, порешил отказаться от них всех и уйти в свою
идею уже окончательно.
Что это за «своя
идея», об этом слишком много
будет потом.
Прибавлю, однако, что я кончил гимназический курс в последнем году плохо, тогда как до седьмого класса всегда
был из первых, а случилось это вследствие той же
идеи, вследствие вывода, может
быть ложного, который я из нее вывел.
Дилемма стояла передо мной неотразимая: или университет и дальнейшее образование, или отдалить немедленное приложение «
идеи» к делу еще на четыре года; я бестрепетно стал за
идею, ибо
был математически убежден.
«Я
буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не
буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной
будет моя
идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю,
был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и
была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Именно таинственные потому, что
были накоплены из карманных денег моих, которых отпускалось мне по пяти рублей в месяц, в продолжение двух лет; копление же началось с первого дня моей «
идеи», а потому Версилов не должен
был знать об этих деньгах ни слова.
К
идее этой я
был довольно равнодушен, говоря вообще, но все-таки мы очень завлекались оба и всегда искренно.
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может
быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна
быть этой
идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…
— Ввиду того, что Крафт сделал серьезные изучения, вывел выводы на основании физиологии, которые признает математическими, и убил, может
быть, года два на свою
идею (которую я бы принял преспокойно a priori), ввиду этого, то
есть ввиду тревог и серьезности Крафта, это дело представляется в виде феномена.
Про Россию я Крафту поверю и даже скажу, что, пожалуй, и рад; если б эта
идея была всеми усвоена, то развязала бы руки и освободила многих от патриотического предрассудка…
— Люди очень разнообразны: одни легко переменяют чувства, другие тяжело, — ответил Васин, как бы не желая продолжать спор; но я
был в восхищении от его
идеи.
Я знал, что они (то
есть они или другие в этом роде — это все равно) — диалектики и, пожалуй, разобьют «мою
идею».
Я твердо
был уверен в себе, что им
идею мою не выдам и не скажу; но они (то
есть опять-таки они или вроде них) могли мне сами сказать что-нибудь, отчего я бы сам разочаровался в моей
идее, даже и не заикаясь им про нее.
В «моей
идее»
были вопросы, мною не разрешенные, но я не хотел, чтоб кто-нибудь разрешал их, кроме меня.
Я, может
быть, один там и понял, что такое Васин говорил про «идею-чувство»!
С замиранием представлял я себе иногда, что когда выскажу кому-нибудь мою
идею, то тогда у меня вдруг ничего не останется, так что я стану похож на всех, а может
быть, и
идею брошу; а потому берег и хранил ее и трепетал болтовни.
— Долго рассказывать… А отчасти моя
идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня
есть два рубля, я хочу жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то
есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не хочу.
Я, может
быть, лично и других
идей, и захочу служить человечеству, и
буду, и, может
быть, в десять раз больше
буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму.
— Господа, — дрожал я весь, — я мою
идею вам не скажу ни за что, но я вас, напротив, с вашей же точки спрошу, — не думайте, что с моей, потому что я, может
быть, в тысячу раз больше люблю человечество, чем вы все, вместе взятые!
— Нравственных
идей теперь совсем нет; вдруг ни одной не оказалось, и, главное, с таким видом, что как будто их никогда и не
было.
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что
будет через тысячу лет. Скрепляющая
идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…
Андроников, говорят, тогда же вразумил ее и отсоветовал; а впоследствии, когда князь выздоровел совсем, то и нельзя уже
было воротиться к этой
идее; но письмо у Андроникова осталось.
То, что я бросил мою
идею и затянулся в дела Версилова, — это еще можно
было бы чем-нибудь извинить; но то, что я бросаюсь, как удивленный заяц, из стороны в сторону и затягиваюсь уже в каждые пустяки, в том, конечно, одна моя глупость.
Я повторяю: моя
идея — это стать Ротшильдом, стать так же богатым, как Ротшильд; не просто богатым, а именно как Ротшильд. Для чего, зачем, какие я именно преследую цели — об этом
будет после. Сперва лишь докажу, что достижение моей цели обеспечено математически.
Тут тот же монастырь, те же подвиги схимничества. Тут чувство, а не
идея. Для чего? Зачем? Нравственно ли это и не уродливо ли ходить в дерюге и
есть черный хлеб всю жизнь, таская на себе такие деньжища? Эти вопросы потом, а теперь только о возможности достижения цели.
Результат двух этих опытов
был для меня громадный: я узнал положительно, что могу настолько хотеть, что достигну моей цели, а в этом, повторяю, вся «моя
идея»; дальнейшее — все пустяки.
Мало того, еще в Москве, может
быть с самого первого дня «
идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже не
буду: на это
есть жиды да те из русских, у кого ни ума, ни характера.
О, я ведь предчувствовал, как тривиальны
будут все возражения и как тривиален
буду я сам, излагая «
идею»: ну что я высказал? Сотой доли не высказал; я чувствую, что вышло мелочно, грубо, поверхностно и даже как-то моложе моих лет.
Особенно счастлив я
был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже один, в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «
идеи», когда все мечты из глупых разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.
Есть и обратный закон для
идей:
идеи пошлые, скорые — понимаются необыкновенно быстро, и непременно толпой, непременно всей улицей; мало того, считаются величайшими и гениальнейшими, но — лишь в день своего появления.
Идея Бисмарка стала вмиг гениальною, а сам Бисмарк — гением; но именно подозрительна эта быстрота: я жду Бисмарка через десять лет, и увидим тогда, что останется от его
идеи, а может
быть, и от самого господина канцлера.
Оставшись, мы тотчас поссорились: я высказал все, что у меня за все время на него накипело; высказал ему, что он лишь жалкая бездарность и ординарность и что в нем никогда не
было ни малейшего признака
идеи.
Только теперь я осмыслил, в чем дело: виною
была «
идея».
— Оставим мое честное лицо, — продолжал я рвать, — я знаю, что вы часто видите насквозь, хотя в других случаях не дальше куриного носа, — и удивлялся вашей способности проницать. Ну да, у меня
есть «своя
идея». То, что вы так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня
есть «
идея». Не боюсь и не стыжусь.
— То
есть не удостоишь открыть. Не надо, мой друг, я и так знаю сущность твоей
идеи; во всяком случае, это...
Действительно, Васин, при всем своем уме, может
быть, ничего не смыслил в женщинах, так что целый цикл
идей и явлений оставался ему неизвестен.
Эта
идея бодрила меня и, как ни смутно
было на душе моей от многого, веселила меня.
— Бонмо великолепное, и, знаешь, оно имеет глубочайший смысл… Совершенно верная
идея! То
есть, веришь ли… Одним словом, я тебе сообщу один крошечный секрет. Заметил ты тогда эту Олимпиаду? Веришь ли, что у ней болит немножко по Андрею Петровичу сердце, и до того, что она даже, кажется, что-то питает…
— Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно
быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня
есть «
идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не
было друга, да и смотрю я на эту
идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
И все бы это
было хорошо, но одно только
было нехорошо: одна тяжелая
идея билась во мне с самой ночи и не выходила из ума.
А «
идея»? «
Идея» — потом,
идея ждала; все, что
было, — «
было лишь уклонением в сторону»: «почему ж не повеселить себя?» Вот тем-то и скверна «моя
идея», повторю еще раз, что допускает решительно все уклонения;
была бы она не так тверда и радикальна, то я бы, может
быть, и побоялся уклониться.
— Именно распилить-с, именно вот на эту
идею и напали, и именно Монферан; он ведь тогда Исаакиевский собор строил. Распилить, говорит, а потом свезти. Да-с, да чего оно
будет стоить?
— Слушайте, — прервал я его однажды, — я всегда подозревал, что вы говорите все это только так, со злобы и от страдания, но втайне, про себя, вы-то и
есть фанатик какой-нибудь высшей
идеи и только скрываете или стыдитесь признаться.
— Женевские
идеи — это добродетель без Христа, мой друг, теперешние
идеи или, лучше сказать,
идея всей теперешней цивилизации. Одним словом, это — одна из тех длинных историй, которые очень скучно начинать, и гораздо
будет лучше, если мы с тобой поговорим о другом, а еще лучше, если помолчим о другом.
Что мог я извлечь и из этого? Тут
было только беспокойство обо мне, об моей материальной участи; сказывался отец с своими прозаическими, хотя и добрыми, чувствами; но того ли мне надо
было ввиду
идей, за которые каждый честный отец должен бы послать сына своего хоть на смерть, как древний Гораций своих сыновей за
идею Рима?
Замечу, что эта
идея очень волновала иногда князя, несмотря на весь его вид прогрессизма, и я даже подозреваю, что многое дурное в его жизни произошло и началось из этой
идеи: ценя свое княжество и
будучи нищим, он всю жизнь из ложной гордости сыпал деньгами и затянулся в долги.
Наше дворянство и теперь, потеряв права, могло бы оставаться высшим сословием, в виде хранителя чести, света, науки и высшей
идеи и, что главное, не замыкаясь уже в отдельную касту, что
было бы смертью
идеи.
— Право, не знаю, как вам ответить на это, мой милый князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам не умею ответить, то это
будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что это всегда
было то, из чего истекала живая жизнь, то
есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая
идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.