Тех, кто верит в бесконечную духовную жизнь и в ценности, превышающие все земные блага,
ужасы войны, физическая смерть не так страшат.
Страшно трудно оправдать и объяснить вездеприсутствие всемогущего и всеблагого Бога в зле, в чуме, в холере, в пытках, в
ужасах войн, революций и контрреволюций.
Неточные совпадения
А до
войны, в мирной жизни убивались души человеческие, угашался дух человеческий, и так привычно это было, что перестали даже замечать
ужас этого убийства.
И человечество, не просветившее в себе божественным светом этой темной древней стихии, неизбежно проходит через крестный
ужас и смерть
войны.
Христианство есть сплошное противоречие. И христианское отношение к
войне роковым образом противоречиво. Христианская
война невозможна, как невозможно христианское государство, христианское насилие и убийство. Но весь
ужас жизни изживается христианином, как крест и искупление вины.
Война есть вина, но она также есть и искупление вины. В ней неправедная, грешная, злая жизнь возносится на крест.
Принятие
войны есть принятие трагического
ужаса жизни.
До
войны и ее
ужасов мы каждый день совершали много жестокого и претерпевали много жестоких болей.
Если утверждается, что
война сама по себе не есть благо, что она связана со злом и
ужасом, что желанно такое состояние человечества, при котором
войны невозможны и ненужны, то это очень элементарно и слишком неоспоримо.
Человечество и весь мир могут перейти к высшему бытию, и не будет уже материальных насильственных
войн с
ужасами, кровью и убийством.
Теории Маркса, Ницше, Фрейда, Гейдеггера, современный роман,
ужасы войны и революции, вспышки древней жестокости и господство новой лживости — все сокрушает возвышенные учения о человеке.
Когда же он очутился один, с изжогой и запыленным лицом, на 5-й станции, на которой он встретился с курьером из Севастополя, рассказавшим ему про
ужасы войны, и прождал 12 часов лошадей, — он уже совершенно раскаивался в своем легкомыслии, с смутным ужасом думал о предстоящем и ехал бессознательно вперед, как на жертву.
Автор видит весь
ужас войны; видит, что причина ее в том, что правительства, обманывая людей, заставляют их идти убивать и умирать без всякой для них нужды; видит и то, что люди, которые составляют войска, могли бы обратить оружие против правительств и потребовать у них отчета.
Такого чтения после П. А. Никитина я не слыхал никогда, и, слушая ее тогда и после, я будто вижу перед собой П.А. Никитина, слышу его голос, тон, переливы, и вижу перед собой меняющее выражение лицо и глаза Ермоловой, Ермоловой того дня, того незабвенного вечера, когда вскоре после бенефиса прочла она «Песню о рубашке» Томаса Гуда, затем некрасовское «Внимая
ужасам войны».
Лицо Егорушки оставалось добродушным, точно он рассказывал самую обыкновенную вещь. Именно это добродушие и покоробило Половецкого, напомнив ему целый ряд сцен и эпизодов из последней турецкой войны, в которой он принимал участие. Да, он видел все
ужасы войны и тоже был ранен, как Егорушка, но не мог вспомнить о всем пережитом с его равнодушием.
Неточные совпадения
— Ты, конечно, знаешь: в деревнях очень беспокойно, возвратились солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но ведь они бежали, да, да! О, это был
ужас! Дядя покойника мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой
войны, георгиевский кавалер, — плакал! Плачет и все говорит: разве это возможно было бы при Скобелеве, Суворове?
«
Война! Стоит подумать об этом слове, и на меня находит какое-то чувство
ужаса и одурения, как если бы мне говорили про колдовство, инквизицию, как будто мне говорят про дело далекое, поконченное, отвратительное, уродливое, противоестественное.
Другое отношение — это отношение трагическое, людей, утверждающих, что противоречие стремления и любви к миру людей и необходимости
войны ужасно, но что такова судьба человека. Люди эти большею частью чуткие, даровитые люди, видят и понимают весь
ужас и всю неразумность и жестокость
войны, но по какому-то странному повороту мысли не видят и не ищут никакого выхода из этого положения, а, как бы расчесывая свою рану, любуются отчаянностью положения человечества.
Едва ли какая-либо революция может быть бедственнее для большой массы народа постоянно существующего порядка или скорее беспорядка нашей жизни с своими обычными жертвами неестественной работы, нищеты, пьянства, разврата и со всеми
ужасами предстоящей
войны, имеющей поглотить в один год больше жертв, чем все революции нынешнего столетия.
Мы, все христианские народы, живущие одной духовной жизнью, так что всякая добрая, плодотворная мысль, возникающая на одном конце мира, тотчас же сообщаясь всему христианскому человечеству, вызывает одинаковые чувства радости и гордости независимо от национальности; мы, любящие не только мыслителей, благодетелей, поэтов, ученых чужих народов; мы, гордящиеся подвигом Дамиана, как своим собственным; мы, просто любящие людей чужих национальностей: французов, немцев, американцев, англичан; мы, не только уважающие их качества, но радующиеся, когда встречаемся с ними, радостно улыбающиеся им, не могущие не только считать подвигом
войну с этими людьми, но не могущие без
ужаса подумать о том, чтобы между этими людьми и нами могло возникнуть такое разногласие, которое должно бы было быть разрешено взаимным убийством, — мы все призваны к участию в убийстве, которое неизбежно, не нынче, так завтра должно совершиться.