Неточные совпадения
Безумная мистика церковных догматов не побоялась утверждать Троичность Божества, дерзнула сказать об одном и
том же
в одно и
то же
время — один и три.
В то же
время роль гносеологии можно сравнить с функцией полицейской.
В теософических течениях нашего
времени нельзя не видеть возрождения гностицизма; это все
то же желание узнать, не поверив, узнать, ни от чего не отрекаясь и ни к чему не обязываясь, благоразумно подменив веру знанием.
В ограниченном мире А не может быть
в одно и
то же
время и А и не А, третье
в этом мире исключается.
Чтобы дерево росло, цвело и совершенствовалось, оно должно познаваться
в соборном, вселенском сознании, и это познание есть
в то же
время самопознание.
И Лосский принужден допустить, что бытие входит
в знание,
в суждение, разрывая пространство и
время, что действительность дана нам вне
времени и вне пространства, что
в суждении присутствует и
то, что было 1000 лет
тому назад, и
то, что находится на другом конце мира.
Кто из нас не испытывал желания жить одновременно и
в своем отечестве, волнуясь всеми интересами своей родины, и
в то же
время где-нибудь
в Париже, Лондоне или Швейцарии
в кругу других, но тоже близких интересов и людей?
Болезнь эта прежде всего выразилась
в том, что все стало временным, т. е. исчезающим и возникающим, умирающим и рождающимся; все стало пространственным и отчужденным
в своих частях, тесным и далеким, требующим
того же
времени для охватывания полноты бытия; стало материальным, т. е. тяжелым, подчиненным необходимости; все стало ограниченным и относительным; третье стало исключаться, ничто уже не может быть разом А и не-А, бытие стало бессмысленно логичным.
В Библии, которая возвращает нас к истокам бытия, нет ясной грани, отделяющей
то, что во
времени, от
того, что до
времени, так как вселенская ее объективность имела границы
в ветхом сознании человечества.
Когда
в наше
время начинают говорить о реставрации древних, языческих религий,
то охватывает ужас вечного возвращения.
Естественные религии организовали жизнь рода, спасали человечество от окончательного распадения и гибели, создавали колыбель истории,
той истории, которая вся покоится на натуральном роде, на естественном продолжении человечества во
времени, но имеет своей конечной задачей преобразить человеческий род
в богочеловечество, победив естественную стихию.
Этот трагизм христианской истории
в том коренился, что христианская религия все еще не была полным откровением, что не наступили еще
времена для раскрытия положительной религиозной антропологии, монистической правды о земной судьбе человечества.
Но
тот же верующий
в прогресс мыслит процесс бесконечным, не имеющим никакого конца во
времени, а всякое грядущее совершенство считает подлежащим смене состоянием еще более совершенным, еще более далеким.
Смысл мировой истории не
в благополучном устроении, не
в укреплении этого мира на веки веков, не
в достижении
того совершенства, которое сделало бы этот мир не имеющим конца во
времени, а
в приведении этого мира к концу,
в обострении мировой трагедии,
в освобождении
тех человеческих сил, которые призваны совершить окончательный выбор между двумя царствами, между добром и злом (
в религиозном смысле слова).
Вся языческая полнота жизни, так соблазняющая многих и
в наше
время, не есть зло и не подлежит уничтожению; все это богатство бытия должно быть завоевано окончательно, и недостаточность и ложь язычества
в том и заключалась, что оно не могло отвоевать и утвердить бытие, что закон тления губил мир и язычество беспомощно перед ним останавливалось.
А слишком часто
в наше
время борются за религиозную свободу
те, которые коренным образом религиозную свободу отвергают.
Он не постигает
той тайны Троичности, о которой
в одно и
то же
время говорят «один» и «три».
Главное препятствие для его бессрочности представлял, конечно, недостаток продовольствия, как прямое следствие господствовавшего
в то время аскетизма; но, с другой стороны, история Глупова примерами совершенно положительными удостоверяет нас, что продовольствие совсем не столь необходимо для счастия народов, как это кажется с первого взгляда.
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но
в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова
в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Неточные совпадения
В это
время слышны шаги и откашливания
в комнате Хлестакова. Все спешат наперерыв к дверям, толпятся и стараются выйти, что происходит не без
того, чтобы не притиснули кое-кого. Раздаются вполголоса восклицания:
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и
в то же
время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и
в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но
в это
время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Глядеть весь город съехался, // Как
в день базарный, пятницу, // Через неделю
времени // Ермил на
той же площади // Рассчитывал народ.
Потом свою вахлацкую, // Родную, хором грянули, // Протяжную, печальную, // Иных покамест нет. // Не диво ли? широкая // Сторонка Русь крещеная, // Народу
в ней
тьма тём, // А ни
в одной-то душеньке // Спокон веков до нашего // Не загорелась песенка // Веселая и ясная, // Как вёдреный денек. // Не дивно ли? не страшно ли? // О
время,
время новое! // Ты тоже
в песне скажешься, // Но как?.. Душа народная! // Воссмейся ж наконец!
Пришел солдат с медалями, // Чуть жив, а выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, //
В чем счастие солдатское? // Да не таись, смотри!» // — А
в том, во-первых, счастие, // Что
в двадцати сражениях // Я был, а не убит! // А во-вторых, важней
того, // Я и во
время мирное // Ходил ни сыт ни голоден, // А смерти не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай — жив!