Неточные совпадения
Церковь может
принять это обвинение и с гордостью сказать: да, в Церкви христианской много языческого материализма и реализма, потому что в ней есть душа
мира, та душа
мира, которая в язычестве раскрывалась для восприятия Логоса.
Воспринимаемая мною чернильница принудительно мне дана, как и связь частей суждения; она меня насилует, как и весь
мир видимых вещей; я не свободен
принять ее или не
принять.
Так тверда наша вера в этот
мир, что наше отношение к этому
миру принимает форму принуждающую, обязывающую, связывающую, т. е. форму знания.
Спаситель явился
миру в образе раба, а не царя, и был раздавлен силами этого
мира, и
принял смерть по законам этого
мира.
Но грех потому искупляется, и мир-дитя потому имеет оправдание, что в нем рождается совершенное, божественное, равное Отцу дитя-Христос, что в нем является Логос во плоти и
принимает на себя грехи
мира, что дитя-Христос жертвует собой во имя спасения дитяти-мира.
Мир принял Христа, так как смерть царствовала в
мире, так как плоть
мира была больна и не излечивалась языческими средствами.
Но весь «христианский»
мир не
принял реально христианства, все еще остался языческим.
«Христианское государство», делающее вид, что
мир принял христианство и что христианская власть господствует над
миром, во всех своих формах было исторической сделкой христианства с язычеством.
Государство — языческого происхождения, и только для языческого
мира оно нужно; государство не может быть формой христианской общественности, и потому католический папизм и византийский цезаризм — остатки язычества, знаки того, что человечество еще не
приняло в себя Христа.
Рационалистическое сознание мешает им
принять идею конца истории и
мира, которая предполагается их неясными чувствами и предчувствиями; они защищают плохую бесконечность, торжествующую в жизни натурального рода.
Мировая душа оплодотворяется Логосом,
принимает в себя Христа,
мир должен встретиться в конце истории с Христом, как невеста с женихом своим.
Христос
принял на себя все страдания
мира — последствия греха, чтобы победить их в корне, искупить грех и тем сделать зло бессильным над судьбой
мира и человека.
Нужно
принять всю полноту жизни, не бежать трусливо от страданий
мира, но
принять эту тяжесть
мира для победы, для завоевания окончательного блаженства.
Он прежде всего человек, глубоко оскорбленный, изъявленный, раненный тем «
миром», в котором призван жить и которого не
принимает.
Но это замечательная, единственная в своем роде книга. Des Esseintes, герой «A rebours», его психология и странная жизнь есть единственный во всей новой литературе опыт изобразить мученика декадентства, настоящего героя упадочности. Des Esseintes — пустынножитель декадентства, ушедший от
мира, которого не может
принять, с которым не хочет идти ни на какие компромиссы.
Любовно
принял мир слово Трифоново. Урядили, положили старики, если объявится лиходей, что у Лохматого токарню спалил, потачки ему, вору, не давать: из лет не вышел — в рекруты, вышел из лет — в Сибирь на поселенье. Так старики порешили.
Неточные совпадения
Анна была хозяйкой только по ведению разговора. И этот разговор, весьма трудный для хозяйки дома при небольшом столе, при лицах, как управляющий и архитектор, лицах совершенно другого
мира, старающихся не робеть пред непривычною роскошью и не могущих
принимать долгого участия в общем разговоре, этот трудный разговор Анна вела со своим обычным тактом, естественностью и даже удовольствием, как замечала Дарья Александровна.
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях
принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь
мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
— Но бывает, что человек обманывается, ошибочно считая себя лучше, ценнее других, — продолжал Самгин, уверенный, что этим людям не много надобно для того, чтоб они
приняли истину, доступную их разуму. — Немцы, к несчастию, принадлежат к людям, которые убеждены, что именно они лучшие люди
мира, а мы, славяне, народ ничтожный и должны подчиняться им. Этот самообман сорок лет воспитывали в немцах их писатели, их царь, газеты…
Глядя на эти задумчивые, сосредоточенные и горячие взгляды, на это, как будто уснувшее, под непроницаемым покровом волос, суровое, неподвижное лицо, особенно когда он, с палитрой пред мольбертом, в своей темной артистической келье, вонзит дикий и острый, как гвоздь, взгляд в лик изображаемого им святого, не подумаешь, что это вольный, как птица, художник
мира, ищущий светлых сторон жизни, а
примешь его самого за мученика, за монаха искусства, возненавидевшего радости и понявшего только скорби.
Показался ли он почему-нибудь мне «спасением» моим, или потому я бросился к нему в ту минуту, что
принял его за человека совсем из другого
мира, — не знаю, — не рассуждал я тогда, — но я бросился к нему не рассуждая.