Неточные совпадения
После
того как философия отвергла брачную тайну познания, она
стала паразитом.
Но волевые корни позитивизма и гностицизма
те же — отрицание свободного акта веры, требование, чтобы все вещи
стали видимыми и тогда лишь опознанными.
Но возврат к реализму не может быть просто новой гносеологией; корень беды не в рационалистических гносеологиях, в которых всегда есть много верного, а в
том корень, что бытие наше
стало плохим.
Ценность знания в
том и заключается, что в нем бытие
становится более истинным.
Особенно труден
стал язык с
тех пор, как реальный смысл, реальное содержание слов почти утеряно, значение слов
стало номинальным.
В этом случае роковым образом само «сознание вообще»
становится трансцендентным, как
то и обнаружилось в германском идеализме начала XIX века.
Лишь для церковной гносеологии
становится понятной
та истина, что человек — микрокосм.
Вначале философия брала прежде бытие, потом мышление, в дальнейшем своем развитии
стала брать прежде мышление, потом бытие, теперь философия вновь возвращается к
тому состоянию, когда она сознательно уже, изведав все соблазны рационализма, скептицизма, критицизма, будет брать прежде бытие, потом мышление, увидит в мышлении функцию бытия.
Только позитивизм почему-то обрадовался этому несчастью и с легким сердцем упразднил сущность бытия,
стал утверждать, что есть явление без
того, что является.
Он хочет во что бы
то ни
стало выйти из индивидуальной замкнутости, разбить перегородки, отделяющие одну монаду от другой.
Болезнь эта прежде всего выразилась в
том, что все
стало временным, т. е. исчезающим и возникающим, умирающим и рождающимся; все
стало пространственным и отчужденным в своих частях, тесным и далеким, требующим
того же времени для охватывания полноты бытия;
стало материальным, т. е. тяжелым, подчиненным необходимости; все
стало ограниченным и относительным; третье
стало исключаться, ничто уже не может быть разом А и не-А, бытие
стало бессмысленно логичным.
Зло есть
то нарушение иерархической соподчиненности, после которого первый в небесной, ангельской иерархии
становится сатаной, диаволом.
Но человек, занимающий иерархически высшее и центральное положение, призванный быть добрым царем природы, заразил всю природу, все иерархически низшие существа грехом и отступничеством и
стал рабом
той низшей природы, перед которой так страшно виновен и которую должен оживить.
Пусть умственно сравнивают Христа с Буддой, Сократом или Магометом, все же в глубине чувствуют, что это не
то, что с пришествием Христа изменился космический состав мира, что вошла в мир сила не от мира сего, что трансцендентное
стало имманентным.
Раньше обоготворяли человека-папу и человека-цезаря и этим изменяли Богу, потом
стали обоготворять всех людей, человечество, народную волю, изменяли Богу во имя
той же человеческой власти — народовластия.
Человечество перестало верить в Бога и
тем пламеннее
стало верить в прогресс человеческий, в свое великое будущее.
Беда не в
том, что христианский мир отверг язычество, беда в
том, что христианская история была двойственна, что мир
стал язычески-христианским, что весь он был проникнут дуалистическим сознанием.
Этот род магии страшнее всякого другого, и горе
тому, кто
стал медиумом, пассивным проводником магических сил дьявольской скуки.
Я говорю о Гюйсмансе, так мало еще оцененном, так мало популярном даже в
то время, когда «декадентская» литература
стала слишком популярной.
Слишком многим он покажется скучным писателем, в нем мало занимательного, мало
того, что могло бы
стать модным.
Есть основание предполагать, что
то, что в язычестве было натуральным таинством, совсем не демоническим,
то после Христа и Его таинств
становится черной магией и сатанизмом.
Дюрталь думал найти в монастыре полный покой, а оказалось, что «именно монастыри обуреваемы темными силами; там ускользают от них души, и они во что бы
то ни
стало хотят их покорить себе.
Католический разрыв церковного общества на две части сказался еще в
том, что мир был лишен священного писания как непосредственного источника религиозной жизни и духовенство
стало между Евангелием и душами человеческими.
Он пережил новую муку и пришел к
тому, что
стал жить прошлым, отдался целиком реставрации прошлого.
— Бабушка! — заключила Вера, собравшись опять с силами. — Я ничего не хочу! Пойми одно: если б он каким-нибудь чудом переродился теперь,
стал тем, чем я хотела прежде чтоб он был, — если б стал верить во все, во что я верю, — полюбил меня, как я… хотела любить его, — и тогда я не обернулась бы на его зов…
Неточные совпадения
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не
станет! а когда генерал,
то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И
тот полов не выметет, // Не
станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
Сам Ермил, // Покончивши с рекрутчиной, //
Стал тосковать, печалиться, // Не пьет, не ест:
тем кончилось, // Что в деннике с веревкою // Застал его отец.
Да тут беда подсунулась: // Абрам Гордеич Ситников, // Господский управляющий, //
Стал крепко докучать: // «Ты писаная кралечка, // Ты наливная ягодка…» // — Отстань, бесстыдник! ягодка, // Да бору не
того! — // Укланяла золовушку, // Сама нейду на барщину, // Так в избу прикатит! // В сарае, в риге спрячуся — // Свекровь оттуда вытащит: // «Эй, не шути с огнем!» // — Гони его, родимая, // По шее! — «А не хочешь ты // Солдаткой быть?» Я к дедушке: // «Что делать? Научи!»
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И
стал ее раскачивать, // Как гирю на весу; // Проделал
то же с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе
стал.