Неточные совпадения
— Борис Петрович, — говорил минут через пять Теркин, с ласкою в звуках голоса. — За что я вас люблю и почитаю, это за
то, что вы
не боитесь правду показывать о мужике… о темном люде вообще.
В первые дни Теркин
не верил своим глазам: ни мрачного нумера с вонючим тюфяком, ни решеток, ни зверских дядек; ходи, где дозволено, по двору, по саду, работай в поле, на гумне или в мастерской. Он
боялся заглядывать в отделение буйных, и в
то же время его тянуло туда.
Окрик капитана, доставшийся ему два дня перед
тем, угроза высадить «за буйство», все еще колом стояли у него в груди, и он
боялся, как бы ему
не выйти из себя,
не нарваться на серьезную неприятность. Капитан способен был высадить его на берег, а потом поди судись с ним!
Она любила и немножко
боялась матери, хотя
та всегда ее прикрывала перед отцом во всем, за что была бы буря. Если бы
не мать, она до сей поры изнывала бы под отцовским надзором вот в этом бревенчатом доме, в опрятных низковатых комнатах, безмолвных и для нее до нестерпимости тоскливых.
Все это было как будто и грешно, а греха она и
боялась и
не любила по совести. Но ежеминутно она сознавала и
то, что
не выдержит напора жалости к дочери и ревнивого чувства к Калерии. Если представится случай поступить явно к выгоде Симочки, — она
не устоит.
— Зачем же откладывать? — заговорила немного погромче Серафима и бросила долгий взгляд в сторону двери, где через комнату лежал отец. — Ежели папенька проснется да посвежее будет… вы бы ему напомнили. А
то…
не ровен час. Он сам же
боится.
Ей неприятно только
то, что он просит ее поменьше показываться на палубе. Конечно, это показывает, как он на нее смотрит! Но чего ей
бояться и что терять? Если бы она
не ставила выше всего его любви, жизни с ним, она, жена товарища прокурора, у всех на виду и в почете,
не ушла бы так скандально.
— Иван Дорофеич! Бога вы
не боитесь!.. У вас девушки и без
того точно колодницы какие! Господи!
И сразу же в эти последние дни августа привалило к нему столько груза и пассажиров, что сегодня, полчаса до отхода, хозяин его дал приказание больше
не грузить,
боясь сесть за Сормовом, на
том перекате, где он сам сидел на «Бирюче».
— Я тебе это говорю!
Не то что уж любви в тебе нет… Жалости простой! Да я и
не хочу, чтобы меня жалели… И
бояться нечего за меня: смерти больше искать
не стану… Помраченье прошло!.. Все, все предатели!
Он уже
не боялся больше за Калерию и ни чуточки
не жалел Серафимы. Его нисколько
не трогало
то, что эта женщина пришла в такое безумство, что покусилась на убийство из нестерпимой ревности, из обожания к нему.
Чтобы попасть к
тому «проулку», где стоял двор Ивана Прокофьича, Теркину надо было,
не доходя номеров, куда его вчера
не пустили, взять кверху; но его стало разбирать жуткое чувство, точно он
боялся найти «пепелище» совсем разоренным и ощутить угрызение за
то, что так забросил всякую связь с родиной.
Марфа знала, что сестра ее зря ничего
не делает. Стало быть, что-нибудь важное, насчет дел брата, лесов, продажи их. Она за себя
не боится, пока сестра жива. Может быть,
та и насчет Сани что подумала.
— Ах, Боже мой! Чуть
не в уголовном преступлении. Она говорит, что вы, если б хотели, могли выдать ее… Она этого никогда
не боялась. Пред благородством вашей натуры она преклоняется. Ей нужно ваше… прощение. И кажется,
не в
том, в чем женщины всего чаще способны провиниться.
Не правда ли?
Не в измене или охлаждении?.. Отчего же вам хоть на это
не ответить прямо? Ни измены, ни охлаждения вы
не знали?
Я сам
не бывал, но доподлинно знаю: на северо-востоке… фамилия Строгановых вроде этого устроила нечто… еще в начале века, а
то и в конце прошлого…
боюсь соврать.
—
Не спорю. Но я
боюсь, Василий Иваныч, что он меня плохо понял. Пожалуй, подумал, что я ему предлагаю куртаж… подкупаю его. Ничего подобного
не было… Совершенно понятно… я хотел знать немного и ваши намерения.
Не скрываю и
того, что судьба фамилии Черносошных… для меня
не безразлична.
— Все
того же! Распусты
боюсь!.. Тебя никакая страсть
не переделает. Ты
не можешь сбросить с себя натуры твоей… С тобой я опять завяжу сначала один ноготок в тину, а потом и всю лапу.
Васильков. А! Вы вот чего боитесь? Вот какое бесчестье вам страшно? Не бойтесь! В яму попадают и честные люди, из ямы есть выход. Бояться Московской ямы хорошо, но больше надо бояться той бездонной ямы, которая называется развратом, в которой гибнет и имя, и честь, и благообразие женщины. Ты боишься ямы, а
не боишься той пропасти, из которой уж нет возврата на честную дорогу?
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут
не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право,
боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда
не услышишь.
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я
не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака,
тот пером своим нравов развращать
не станет. Я
боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все
то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Г-жа Простакова. Правда твоя, Адам Адамыч; да что ты станешь делать? Ребенок,
не выучась, поезжай-ка в
тот же Петербург; скажут, дурак. Умниц-то ныне завелось много. Их-то я
боюсь.
Стародум. Как! А разве
тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия
не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на
то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до
того, чтоб самому ему ничего желать
не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли
тот, кому нечего желать, а лишь есть чего
бояться?
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх
того,
боялись подпасть под ответственность за
то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает
не кара, а похвала.