Неточные совпадения
Нынче суббота. Я хотела ехать в Михайловский театр с Софи. Она была сейчас у меня; разбранила меня. Все
знают,
что я езжу на субботние бенефисы. Никто, разумеется,
не завернет. Тоска!
Какой дрянной мальчишка мой Володька! В кого он такой? —
Не знаю. Я, кажется, была верна его родителю. Плакса, нюня. Сейчас являлся прощаться с нянькой. Я
не знаю,
что в них хорошего, в таких ребятишках по второму, по третьему году? Ревут, шлепаются по всем комнатам…
Может быть, гораздо жалче, —
что мы, дуры, делаемся матерями
не зная зачем; оттого только,
что гвардейскому адъютанту понравятся наши"перси".
Иной раз чепуха какая-то, т. е.
не то
что чепуха… надо
знать в
чем дело, а я
не знаю.
Куда он прозрел и
что такое? —
не знаю; да я потом и
не спрашивала.
Я очень рада видеть Степу. Я всегда его любила. Только… только я одного боюсь: чтоб он
не очень умничал. А то ведь эти философы, эти красные,
знаю я их…
что за охота чувствовать себя девчонкой и выслушивать разные рацеи? Да ведь я
не посмотрю,
что Степа и умный, и ученый…
Степа поделом их называет идиотами. Ну
что может быть отвратительнее Паши Узлова? Какое животное! Я
не знаю отчего, но когда он ко мне подходит, точно какая гадина подползет. Этаких людей женщинам совсем
не следует и принимать. Как-то я с ним танцевала мазурку.
Что он такое мне говорил! Есть книжечка:"Un million de calembours"; [«Миллион каламбуров» (фр.).] так он оттуда все выкрадывает. И ржет, как какая-нибудь лошадь, после каждой глупости. Я еще удивляюсь, как мы рукава
не кусаем с такими мужчинами.
Не то,
что уж замужняя женщина, а вдова, мирской человек, от безделья или от других причин, я уж
не знаю, обзаведется каким-нибудь кавалергардом или лицеистом и сейчас же давай его обращать в крепостное состояние.
Боже мой, как противно! Я все прощу и мужчине, и женщине: самую гадкую безнравственность; но только
не это вранье! И есть ведь дураки: начинают верить,
что действительно женщина принесла им жертву,
что на них накинута петля и нужно им на веки вечные поступить в крепостное услужение к своим любовницам.
Не знаю, много ли их, этаких идиотов; но если бы они
не водились, и женщины перестали бы манериться!!!
— Поступай, как
знаешь, — отрезала я ей. — Он тебе нравится. Ну, и целуйтесь с ним. Только, пожалуйста,
не рисуйся предо мной, Софи. Я о твоих страданиях
знать не хочу, потому
что их
не было, нет и
не будет. Как Кучкин ни плох, а все-таки поймет,
что тебе в нем приглянулась его бабья рожица, и больше ничего. Впрочем, если ты его приструнишь, я буду рада. Дурака оставлять без розги нельзя.
Меня это и смешило, и раздражало. Я все-таки
не знала,
что такое Спиноза; а спрашивать у этой педантки я, конечно,
не желала.
— Заверните ко мне, — вдруг повернула Плавикова на приятельский тон. — Вы такая милая. У меня по четвергам всегда кто-нибудь, de la république des lettres [из ученого сословия (фр.).]. Мой муж
не любит этого. Он находит,
что я синий чулок. И вы тоже находите. Я
знаю. Но мы сойдемся. Я вижу.
Но эта мягкость, в сущности, смутила меня еще более. Мне делалось все больше и больше совестно,
что вот есть же у нас порядочные люди, хоть и сочинители; а мы их
не знаем. Да это бы еще
не беда. Мы совсем
не можем поддерживать с ними серьезного разговора. Этот Домбрович был очень мил,
не подавляя меня своим превосходством; но ведь так каждый раз нельзя же. Унизительно, когда с вами обходятся, как с девочкою, и говорят только о том,
что прилично вашему возрасту.
— Тысячи мужчин называли вас красавицей; но я уверен,
что ни один из них
не знает, в
чем состоит ваша красота.
Но вот
что я заметила. Только около француженок и толпятся мужчины.
Что уже с ними говорят золоченые лбы,
не знаю, но что-нибудь да говорят и даже громко хохочут. Конечно, врут неприличности. Но умеют же эти француженки хоть как-нибудь расшевелить их, по крайней мере, делать их забавными.
И вот полгода, как он объявил Елене,
что она ему опротивела, и
что он, кроме какой-то Léontine, ничего
знать не хочет. Да, так и говорит...
— Chère, я
знаю,
что я для него
не существую. Я бессильна. Пускай его сидит с Леонтиной; но хоть один час в неделю он отдал бы мне, один час. Больше я ничего
не прошу!
И я
узнала,
что Елена была у этой мерзавки Леонтины, в ногах у нее валялась, умоляла ее
не отнимать у нее совсем мужа.
А я ничего
не могу придумать.
Не помню даже, какое на мне накануне было платье. Я начинаю ужасно как гадко одеваться. То в волосы заплету себе Бог
знает что: крапиву какую-то; то перчатки надену
не под цвет.
Она любит говорить. На то она и француженка. Я ожидала скабрезных разговоров. Она все только говорит о дворе,
знает всю подноготную, разные новости о высшей администрации, о посольствах. Этих разных секретарей посольства — она их ни во
что не ставит. А уж о барынях и говорить нечего. Она нас так
знает и так смеется над нами,
что просто восхищение! И все это без малейшей зависти.
Вы, верно, и без меня
знаете,
что тщеславие писателей пределов
не имеет.
Без всякого тщеславия, взять меня и ее: я
знаю,
что более обращают внимания на меня,
чем на нее, хотя я ничего, кроме романов, в жизнь свою
не читала.
— Ma chère, — зашептала блаженная, — надо верить. Без этого мы бессильны привести вас в сношение с душой вашего мужа. Вы должны горячо желать и горячо верить. Тогда все возможно. Дух бесконечен!.. Вы будете в постоянном общении с любимым человеком. И
чем сильнее будет разгораться ваша вера, тем легче сливаться с его душой. О! вы
не знаете, какое блаженство вас ожидает! Жить двумя жизнями…
Мы вернулись к столу. Постные физии наводили друг на друга ужасное уныние. Сначала блаженная читала чьи-то письма от разных барынь. Два письма были из-за границы. В одном такие уж страсти рассказывались: будто англичанин какой-то вызывает по нескольку душ в раз и заставляет их между собой говорить."Когда он меня взял за руку, пишет эта барыня, так я даже и
не могу вам объяснить,
что со мной сделалось". Недурно было бы
узнать,
что это с ней сделалось такое?
Какой-нибудь умник начнет смеяться, а все-таки ничего дельного
не скажет. Возможны ли привидения или невозможны? Кто
знает! Да и почему же невозможны? Ведь я так рассуждаю: во всех этих ужасных историях говорится о том,
что вот такой-то или такая-то, действительно, видела то-то и то-то. И как я могу вот теперь, сидя в спальне, сказать,
что мне ничего
не представится. Разумеется, мой Зильберглянц покачает головой и пробормочет:"Это толко нерфы, толко нерфы!"
Ему все нервы! Станут, пожалуй, уверять,
что это белая горячка, сумасшествие. Никто же
не войдет в меня; стало быть, и
знать не может: привиделось мне от белой горячки или просто в здравом уме?
Да, все это прекрасно; но я
не могу, однако ж, доказать ни другим, ни самой себе,
что магнетизма нет. Если есть магнит в природе, должен быть в человеке и магнетизм. Да и гомеопатию объясняют как-то мудрено. Есть даже теперь аптеки и доктора ученые.
Не меньше же они меня
знают.
Вот то-то и дело,
что никто из нас, женщин, никогда ничего хорошенько
не передумал. Повторяем, как сороки, одни слова; а
что в них такое сидит —
не знаем.
Если б он начал со мной говорить, я, право, даже
не знаю, о
чем бы мы с ним толковали?..
А
что я
знаю?
Чему я верю? Всякий вот такой спиритизм, вздор, глупость, ставит меня в тупик. В таких вещах надо уж стоять на чем-нибудь твердо. Я вот люблю задавать себе разные вопросы и ни одного из них
не умею решить. Этак, конечно, лучше верить,
не рассуждая.
Будто бы этому генералу (я его встречала, когда я выезжала с Николаем: он очень недавно умер) принесли подписать бумагу какую-то. Он обратил внимание, как написано слово госпиталь и раскричался:"Вы грамоте
не знаете, нужно писать гопепиталь!"–"Почему же, ваше превосходительство?"–"Потому
что пишется гопвахта!"
— Это у раскольников законоучители так называются. Помилуйте, давно ли я был чуть
не революционер, давно ли все кричали,
что мои повести, так сказать, предтеча разных общественных землетрясений? И ничего-то у меня такого в помышлениях даже
не было. Какое мне дело, пахнут мои вещи цивизмом или
не пахнут, возбуждают они мизерикордию или
не возбуждают? Я этого
знать не хочу!
— Читала, — ответила я, — а сама хорошенько
не знаю,
что я читала из Тургенева.
— Именно. Моя фраза на подъезде была нескромность; мне следовало или заговорить с вами, как с Марьей Михайловной, или сделать вид,
что я вас
не узнал. Преклоняюсь перед вами и приношу повинную голову.
— Да! Я вот
что хотела вам сказать. Положим даже,
что в этот маскарад я себя вела неглупо. Но ведь это всего один раз. Нельзя же все изучать разных Clémences. Несколько дней в неделю идет у меня на пляс. Вы сами
знаете:
что там отыщешь нового? Все те же кавалеры, те же барыни, les mêmes cancans et la même vanité [те же сплетни и та же суета (фр.).]. Хоть бы я была Бог
знает какая умница, — из них ничего нового
не выжмешь.
Что это я сегодня какая злая? Верно, на меня пахнуло великопостным благочестием.
Не знаю. Может быть, я ничего
не смыслю в людях. Но такие личности, как Вениаминова, или очень недалеки, или очень сухи. Про нее говорят,
что она делает много добра. Ну, так она напускает на себя особый жанр. Я этого очень недолюбливаю.
Зачем это она мне все выпалила? Ничего я этого
не знаю и проверить
не могу: слушал ее Гоголь или
не слушал? Но уж тон у нее, признаюсь… уже нельзя грубее. Где она выучилась так кричать? Я про нее слышала от кого-то,
что она была держана ужасно строго. Мать их, светлейшая-то, держала ее и сестру ее до двадцати лет в коротких платьях. Этикет был как при дворе. И после такого воспитания она говорит: навоз!
Я очень глупо сделала,
что не дала
знать как-нибудь Домбровичу об этом пикнике. Я уверена,
что при нем было бы приличнее.
— Уж я, право,
не знаю. Мне кажется,
что кто любил один раз,
не может любить двадцать раз.
— Я уж об этом думала… Но вы обо мне, собственно, забудьте, Василий Павлыч. Выйду я или
не выйду еще раз — это для других
не указ. Вообще вы меня ужасно удивляете вашим взглядом… Говорят, вот эти нигилисты совсем
не признают брака. Вы над ними смеетесь, рассказываете,
что они Бог
знает какой народ; а ведь вы рассуждаете
не лучше их…
Такая на меня напала слабость,
что я еле-еле тащилась. Пешком я
знаю одну дорогу: к Невскому. Я опять пошла по стороне Гостиного двора и дальше, через Аничков мост, до Владимирской.
Не знаю уж, думала ли я о Домбровиче и об нашей встрече две недели назад.
Он меня, кажется, уговаривал
не храбриться.
Не знаю,
что уж меня толкало вперед…
— Кого? Вас? Нет; но согласитесь, Антонина Дмитриевна
не погладила бы меня по головке, если б
узнала,
что я стала такая эманципированная женщина.
Мы ударили по рукам. Я вдруг раздурачилась,
не знаю уж с
чего. Я выпила полстакана шампанского, но
не оно на меня подействовало. Николай, бывало, поил меня шампанским и говорил,
что я могу много выпить.
— Марья Михайловна, — сказал он, взявши меня за руку. — На вас жалость смотреть. Такая вы умница, такая вы красивая, а
не знаете,
что из себя сделать? Вы и
не предполагаете, сколько в вас античной красоты, да-с. Посмотрите-ка вон на образцы божественных голов и торсов… ведь вас природа с них лепила, право!
Я
не знаю,
что со мной сделалось. Голова совсем закружилась. Я имела, однако, силы рвануться всем телом. Он еще крепче стиснул меня и целовал шею, плечи, глаза…
И во всем теле чувствуешь щекотание какое-то, мурашки, легкую дрожь… Всегда мне было приятно это чувство. Но
не ужас ли? Я испытывала то же самое… И в какую минуту? — когда мне нужно было кинуться на него, задушить его, плюнуть ему в лицо, надавать ему пощечин!.. Que sais-je! [
Не знаю,
что еще! (фр.).]
"Одного я от вас требую:
не встречаться со мною в тех домах, где я бываю; по крайней мере,
не подходить ко мне.
Знайте,
что вы сделали преступление! Вы можете, впрочем, упасть еще ниже в глазах моих, если вздумаете как-нибудь воспользоваться им".
Впрочем, я
не знаю: презираю ли я этого человека больше,
чем ненавижу?
— Позвольте, Марья Михайловна, хотя бы я был Бог
знает какой злодей, женщина, по доброте сердечной,
не должна злобствовать. Дайте объяснить: вся беда в том,
что я в некотором роде"старый хрыч". Вместо того, чтобы резонировать с вами о разных умных вещах, я почувствовал в себе слишком много молодости…