Неточные совпадения
И такой талант, как Шатобриан
в своих «Memoires d'outre tombe» грешил, и как! той же постоянной возней с своим «я», придавая особенное значение множеству эпизодов своей жизни,
в которых нет для читателей объективного интереса, после того как они уже достаточно ознакомились с личностью, складом ума, всей
психикой автора этих «Замогильных записок».
Смело говорю: нет, не воспользовалась. Если тогда силен был цензурный гнет, то ведь многие стороны жизни, людей, их
психика, характерные стороны быта можно было изображать и не
в одном обличительном духе. Разве «Евгений Онегин» не драгоценный документ, помимо своей художественной прелести? Он полон бытовых черт средне-дворянской жизни с 20-х по 30-е годы. Даже и такая беспощадная комедия, как «Горе от ума», могла быть написана тогда и даже напечатана (хотя и с пропусками)
в николаевское время.
Такая писательская
психика объясняется его очень быстрыми успехами
в конце 40-х годов и восторгами того приятельского кружка из литераторов и актеров, где главным запевалой был Аполлон Григорьев, произведший его
в русского Шекспира.
В Москве около него тогда состояла группа преданных хвалителей, больше из мелких актеров. И привычка к такому антуражу развила
в нем его самооценку.
Родился ли он драматургом — по преимуществу? Такой вопрос может показаться странным, но я его ставил еще
в 70-х годах,
в моем цикле лекций"Островский и его сверстники", где и указывал впервые на то, что создатель нашего бытового театра обладает скорее эпическим талантом. К сильному (как немцы говорят,"драстическому") действию он был мало склонен. Поэтому большинство его пьес так полны разговоров, где много таланта
в смысле яркой
психики действующих лиц, но мало движения.
И Сарду, тогда уже вошедший
в славу, хоть и был более сценический мастер, чем глубокий наблюдатель нравов и
психики его соотечественников, все-таки давал каждый сезон остроумные, меткие картины нравов.
Тогда я с ним встречался
в интеллигентных кружках Москвы. Скажу откровенно: он мне казался таким же неуравновешенным
в своей
психике; на кого-то и на что-то он сильнейшим образом нападал, —
в этот раз уже не на Герцена, но с такими же приемами разноса и обличения. Говорили мне
в Ницце, что виновницей его возвращения на родину была жена, русская барыня, которая стала нестерпимо тосковать по России, где ее муж и нашел себе дело по душе, но где он оставался все таким же вечным протестантом и обличителем.
Неточные совпадения
Гоголь и Достоевский давали весьма обильное количество фактов, химически сродных основной черте характера Самгина, — он это хорошо чувствовал, и это тоже было приятно. Уродливость быта и капризная разнузданность
психики объясняли Самгину его раздор с действительностью, а мучительные поиски героями Достоевского непоколебимой истины и внутренней свободы, снова приподнимая его, выводили
в сторону из толпы обыкновенных людей, сближая его с беспокойными героями Достоевского.
«Неужели Гогиными, Кутузовыми двигает только власть заученной ими теории? Нет, волей их владеет нечто — явно противоречащее их убеждению
в непоколебимости классовой
психики. Рабочих — можно понять, Кутузовы — непонятны…»
— Материалисты утверждают, что
психика суть свойство организованной материи, мысль — химическая реакция. Но — ведь это только терминологически отличается от гилозоизма, от одушевления материи, — говорил Томилин, дирижируя рукою с пряником
в ней. — Из всех недопустимых опрощений материализм — самое уродливое. И совершенно ясно, что он исходит из отчаяния, вызванного неведением и усталостью безуспешных поисков веры.
В мозге Самгина образовалась некая неподвижная точка, маленькое зеркало, которое всегда, когда он желал этого, показывало ему все, о чем он думает, как думает и
в чем его мысли противоречат одна другой. Иногда это свойство разума очень утомляло его, мешало жить, но все чаще он любовался работой этого цензора и привыкал считать эту работу оригинальнейшим свойством
психики своей.
Понимая, как трагична судьба еврейства
в России, он подозревал, что
психика еврея должна быть заражена и обременена чувством органической вражды к русскому, желанием мести за унижения и страдания.