Неточные совпадения
Ректора никто не боялся. Он никогда не показывался
в аудиториях, ничего сам не читал, являлся только
в церковь и на экзамены. Как известный астроном, Симонов считался как бы украшением города Казани рядом с чудаком, уже выживавшим
из ума, — помощником попечителя Лобачевским, большой математической величиной.
Для нас, новичков, первым номером был профессор русской истории Иванов, родом мой земляк, нижегородец, сын сельского попа
из окрестностей Нижнего.
В его
аудитории, самой обширной, собирались слушатели целых трех разрядов и двух факультетов.
Эти театральные клички могли служить и оценкой того, что каждый
из лагерей представлял собою и
в аудиториях,
в университетской жизни. Поклонники первой драматической актрисы Стрелковой набирались
из более развитых студентов, принадлежали к демократам. Много было
в них и казенных. А „прокофьистами“ считались франтики, которые и тогда водились, но
в ограниченном числе. То же и
в обществе,
в зрителях партера и лож.
Нечего и говорить, что язык везде —
в аудиториях, кабинетах, клиниках — был обязательно немецкий. Большинство профессоров не знали по-русски. Между ними довольно значительный процент составляли заграничные, выписные немцы; да и остзейцы редко могли свободно объясняться по-русски, хотя один
из них, профессор Ширрен, заядлый русофоб, одно время читал даже русскую историю.
Русскую историю читал одно время приехавший после нас
из Казани профессор Иванов, который
в Дерпте окончательно спился, и его
аудитория, сначала многолюдная, совсем опустела.
То же было и у финансиста; а Ивановский, прослушав меня так минут по пяти на темы"морских конвенций"и"германского союза", поставил мне две пятерки и,
в паузу, выходя
в одно время со мною
из аудитории в коридор, взял меня под руку и спросил...
Я вышел
в коридор, а через несколько минут выкатил
из аудитории студент —
из дерптских буршей, высланный оттуда за дуэль, подбежал ко мне и, бледный, кинул мне...
Из-за них, конечно, больше и ходили к нему и своими аплодисментами поддерживали эти проявления — нисколько,
в сущности, не крайнего — свободомыслия. Но
в аудитории Лабуле (она и теперь еще самая просторная во всем здании) чувствовался всегда этот антибонапартовский либерализм
в его разных ступенях — от буржуазного конституционализма до республиканско-демократических идеалов.
Обыкновенная физиономия
аудитории Сорбонны бывала
в те семестры, когда я хаживал
в нее с 1865 по конец 1869 года, такая — несколько пожилых господ, два-три молодых человека (быть может,
из студентов), непременно священник, — а то и пара-другая духовных и часто один-два солдата.
Из знаменитостей впоследствии был украшением College de France и Ренан, но я попал к нему уже гораздо позднее, когда и лично познакомился с ним. Это было уже
в 80-х годах. Он тогда читал
в той самой
аудитории, где когда-то читал русский язык старый поляк Ходзько.
К Тэну я взял рекомендательною записку от Фр. Сарсе, его товарища по выпуску
из Высшей нормальной школы. Но
в это время я уже ходил на его курс истории искусств. Читал он
в большом"эмицикле"(полукруглом зале) Ecole des beaux-arts. И туда надо было выправлять билет, что, однако, делалось без всякого затруднения.
Аудитория состояла
из учеников школы (то, что у нас академия) с прибавкою вот таких сторонних слушателей, как я. Дамы допускались только на хоры, и внизу их не было заметно.
Неточные совпадения
Надоедал Климу студент Попов; этот голодный человек неутомимо бегал по коридорам,
аудиториям, руки его судорожно, как вывихнутые, дергались
в плечевых суставах; наскакивая на коллег, он выхватывал
из карманов заношенной тужурки письма, гектографированные листки папиросной бумаги и бормотал, втягивая
в себя звук с:
Штольц был немец только вполовину, по отцу: мать его была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он учился ей у матери и
из книг,
в университетской
аудитории и
в играх с деревенскими мальчишками,
в толках с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да
из книг.
Райский, шатаясь от упоения, вышел
из аудитории, и
в кружке, по этому случаю, был трехдневный рев.
Саша уходит за прибором, — да, это чаще, чем то, что он прямо входит с чайным прибором, — и хозяйничает, а она все нежится и, напившись чаю, все еще полулежит уж не
в постельке, а на диванчике, таком широком, но, главное достоинство его, таком мягком, будто пуховик, полулежит до 10, до 11 часов, пока Саше пора отправляться
в гошпиталь, или
в клиники, или
в академическую
аудиторию, но с последнею чашкою Саша уже взял сигару, и кто-нибудь
из них напоминает другому «принимаемся за дело», или «довольно, довольно, теперь за дело» — за какое дело? а как же, урок или репетиция по студенчеству Веры Павловны:
Мы и наши товарищи говорили
в аудитории открыто все, что приходило
в голову; тетрадки запрещенных стихов ходили
из рук
в руки, запрещенные книги читались с комментариями, и при всем том я не помню ни одного доноса
из аудитории, ни одного предательства.