Неточные совпадения
Надоедал Климу студент Попов; этот голодный человек неутомимо бегал по коридорам,
аудиториям, руки его судорожно, как вывихнутые, дергались
в плечевых суставах; наскакивая на коллег, он выхватывал
из карманов заношенной тужурки письма, гектографированные листки папиросной бумаги и бормотал, втягивая
в себя звук с...
Штольц был немец только вполовину, по отцу: мать его была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он учился ей у матери и
из книг,
в университетской
аудитории и
в играх с деревенскими мальчишками,
в толках с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да
из книг.
Райский, шатаясь от упоения, вышел
из аудитории, и
в кружке, по этому случаю, был трехдневный рев.
Саша уходит за прибором, — да, это чаще, чем то, что он прямо входит с чайным прибором, — и хозяйничает, а она все нежится и, напившись чаю, все еще полулежит уж не
в постельке, а на диванчике, таком широком, но, главное достоинство его, таком мягком, будто пуховик, полулежит до 10, до 11 часов, пока Саше пора отправляться
в гошпиталь, или
в клиники, или
в академическую
аудиторию, но с последнею чашкою Саша уже взял сигару, и кто-нибудь
из них напоминает другому «принимаемся за дело», или «довольно, довольно, теперь за дело» — за какое дело? а как же, урок или репетиция по студенчеству Веры Павловны...
Мы и наши товарищи говорили
в аудитории открыто все, что приходило
в голову; тетрадки запрещенных стихов ходили
из рук
в руки, запрещенные книги читались с комментариями, и при всем том я не помню ни одного доноса
из аудитории, ни одного предательства.
Из детской я перешел
в аудиторию,
из аудитории —
в дружеский кружок, — теории, мечты, свои люди, никаких деловых отношений. Потом тюрьма, чтоб дать всему осесться. Практическое соприкосновение с жизнию начиналось тут — возле Уральского хребта.
Как большая часть живых мальчиков, воспитанных
в одиночестве, я с такой искренностью и стремительностью бросался каждому на шею, с такой безумной неосторожностью делал пропаганду и так откровенно сам всех любил, что не мог не вызвать горячий ответ со стороны
аудитории, состоящей
из юношей почти одного возраста (мне был тогда семнадцатый год).
Мудрые правила — со всеми быть учтивым и ни с кем близким, никому не доверяться — столько же способствовали этим сближениям, как неотлучная мысль, с которой мы вступили
в университет, — мысль, что здесь совершатся наши мечты, что здесь мы бросим семена, положим основу союзу. Мы были уверены, что
из этой
аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем
в ней.
Когда он, бывало, приходил
в нашу
аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим
в математической
аудитории, или с Рейсом, выписанным
из Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени,
в котором читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
Сорок лет спустя я видел то же общество, толпившееся около кафедры одной
из аудиторий Московского университета; дочери дам
в чужих каменьях, сыновья людей, не смевших сесть, с страстным сочувствием следили за энергической, глубокой речью Грановского, отвечая взрывами рукоплесканий на каждое слово, глубоко потрясавшее сердца смелостью и благородством.
Вот этот-то профессор, которого надобно было вычесть для того, чтоб осталось девять, стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его
из аудитории. Сговорившись, они прислали
в наше отделение двух парламентеров, приглашая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас объявил клич идти войной на Малова, несколько человек пошли со мной; когда мы пришли
в политическую
аудиторию, Малов был налицо и видел нас.
Или когда перед собравшейся
аудиторией выступали на сцену эпизоды
из бесконечной повести о потасовках, которые он претерпел
в течение своей многострадальной жизни.
Он был
из числа тех людей, которые, после того как оставят студенческие
аудитории, становятся вожаками партий, безграничными властителями чистой и самоотверженной совести, отбывают свой политический стаж где-нибудь
в Чухломе, обращая острое внимание всей России на свое героически-бедственное положение, и затем, прекрасно опираясь на свое прошлое, делают себе карьеру благодаря солидной адвокатуре, депутатству или же женитьбе, сопряженной с хорошим куском черноземной земли и с земской деятельностью.
Жозеф сделал
из него человека вообще, как Руссо
из Эмиля; университет продолжал это общее развитие; дружеский кружок
из пяти-шести юношей, полных мечтами, полных надеждами, настолько большими, насколько им еще была неизвестна жизнь за стенами
аудитории, — более и более поддерживал Бельтова
в кругу идей, не свойственных, чуждых среде,
в которой ему приходилось жить.
Все
из того времени вспоминается мне каким-то сверкающим и свежим. Здание академии среди парков и цветников,
аудитории и музеи, старые «Ололыкинские номера» на Выселках, деревянные дачи
в сосновых рощах, таинственные сходки на этих дачках или
в Москве, молодой романтизм и пробуждение мысли…
Маленький, толстый старичок, с бритым и смешным лицом, казался встревоженным.
Из ближайшей
аудитории слышался ровный голос лектора, а
из дальнего конца коридора несся смешанный гул; субинспектор с тревогой наставлял привычное ухо, прислушиваясь к этому шуму; опытный человек уловил
в нем особый оттенок: если каждый
из сотни молодых голосов повысится против обычного на терцию, общий говор
аудитории напоминает растревоженный улей.
Я ручаюсь головою, что
из тех полутораста молодых мужчин, которых я почти ежедневно вижу
в своей
аудитории, и
из той сотни пожилых, которых мне приходится встречать каждую неделю, едва ли найдется хоть один такой, который умел бы понимать ненависть и отвращение к прошлому Кати, то есть к внебрачной беременности и к незаконному ребенку; и
в то же время я никак не могу припомнить ни одной такой знакомой мне женщины или девушки, которая сознательно или инстинктивно не питала бы
в себе этих чувств.
Но стоит мне только оглядеть
аудиторию (она построена у меня амфитеатром) и произнести стереотипное: «
В прошлой лекции мы остановились на…», как фразы длинной вереницей вылетают
из моей души и — пошла писать губерния!
Странный был человек Епинет Мухоедов, студент Казанского университета, с которым я
в одной комнате прожил несколько лет и за всем тем не знал его хорошенько; всегда беспечный, одинаково беззаботный и вечно веселый, он был
из числа тех студентов, которых сразу не заметишь
в аудитории и которые ничего общего не имеют с студентами-генералами, шумящими на сходках и руководящими каждым выдающимся движением студенческой жизни.
И будто бы при этих словах, Пещерский вытаскивал
из кармана медный пятак и тут же, на глазах изумленной
аудитории, свертывал его
в трубочку.
В пятницу, на пятой неделе великого поста, о. дьякона водили на лекцию, и вернулся он
из аудитории возбужденный и разговорчивый. Он закатисто смеялся, как и
в первое время, крестился и благодарил и по временам подносил к глазам платок, после чего глаза становились красными.
А сколько
в этой толпе было еще тех самых юношей, которые не далее как год назад восторженно выносили на своих руках этого же самого профессора
из его
аудитории!
Некоторые предлагали собраться, все равно,
в XI
аудитории, но XI
аудитория, устроенная амфитеатром и самая обширная
из всех остальных, не могла вместить
в себе всего числа людей, желавших присутствовать на сходке.
Нечего и говорить, что язык везде —
в аудиториях, кабинетах, клиниках — был обязательно немецкий. Большинство профессоров не знали по-русски. Между ними довольно значительный процент составляли заграничные, выписные немцы; да и остзейцы редко могли свободно объясняться по-русски, хотя один
из них, профессор Ширрен, заядлый русофоб, одно время читал даже русскую историю.
Обыкновенная физиономия
аудитории Сорбонны бывала
в те семестры, когда я хаживал
в нее с 1865 по конец 1869 года, такая — несколько пожилых господ, два-три молодых человека (быть может,
из студентов), непременно священник, — а то и пара-другая духовных и часто один-два солдата.
К Тэну я взял рекомендательною записку от Фр. Сарсе, его товарища по выпуску
из Высшей нормальной школы. Но
в это время я уже ходил на его курс истории искусств. Читал он
в большом"эмицикле"(полукруглом зале) Ecole des beaux-arts. И туда надо было выправлять билет, что, однако, делалось без всякого затруднения.
Аудитория состояла
из учеников школы (то, что у нас академия) с прибавкою вот таких сторонних слушателей, как я. Дамы допускались только на хоры, и внизу их не было заметно.
Эти театральные клички могли служить и оценкой того, что каждый
из лагерей представлял собою и
в аудиториях,
в университетской жизни. Поклонники первой драматической актрисы Стрелковой набирались
из более развитых студентов, принадлежали к демократам. Много было
в них и казенных. А „прокофьистами“ считались франтики, которые и тогда водились, но
в ограниченном числе. То же и
в обществе,
в зрителях партера и лож.
Русскую историю читал одно время приехавший после нас
из Казани профессор Иванов, который
в Дерпте окончательно спился, и его
аудитория, сначала многолюдная, совсем опустела.
Из-за них, конечно, больше и ходили к нему и своими аплодисментами поддерживали эти проявления — нисколько,
в сущности, не крайнего — свободомыслия. Но
в аудитории Лабуле (она и теперь еще самая просторная во всем здании) чувствовался всегда этот антибонапартовский либерализм
в его разных ступенях — от буржуазного конституционализма до республиканско-демократических идеалов.
Я вышел
в коридор, а через несколько минут выкатил
из аудитории студент —
из дерптских буршей, высланный оттуда за дуэль, подбежал ко мне и, бледный, кинул мне...
То же было и у финансиста; а Ивановский, прослушав меня так минут по пяти на темы"морских конвенций"и"германского союза", поставил мне две пятерки и,
в паузу, выходя
в одно время со мною
из аудитории в коридор, взял меня под руку и спросил...
Из знаменитостей впоследствии был украшением College de France и Ренан, но я попал к нему уже гораздо позднее, когда и лично познакомился с ним. Это было уже
в 80-х годах. Он тогда читал
в той самой
аудитории, где когда-то читал русский язык старый поляк Ходзько.
Для нас, новичков, первым номером был профессор русской истории Иванов, родом мой земляк, нижегородец, сын сельского попа
из окрестностей Нижнего.
В его
аудитории, самой обширной, собирались слушатели целых трех разрядов и двух факультетов.
Ректора никто не боялся. Он никогда не показывался
в аудиториях, ничего сам не читал, являлся только
в церковь и на экзамены. Как известный астроном, Симонов считался как бы украшением города Казани рядом с чудаком, уже выживавшим
из ума, — помощником попечителя Лобачевским, большой математической величиной.
Под лекции другого приват-доцента,
В. И. Семевского, пришлось отвести самую обширную
из всех университетских
аудиторий — седьмую, менделеевскую.
Старое бритое лицо „суба“ показалось
из дверей, и оно напомнило Палтусову разные сцены
в аудиториях, сходки, волнения.
Лекция длилась с полчаса. Потом отец Василий, прервав чтение, живо заинтересовался своей маленькой
аудиторией. Он расспрашивал каждого
из нас о семье, о частной жизни. Чем-то теплым, родственным и товарищеским повеяло от него. Услышав, что моя соседка справа, Ольга, была вместе со мною
в институте, он захотел узнать, как нас там учили по Закону Божьему. Покойного отца Александры Орловой, известного литератора, он, оказывается, знал раньше. Знал и родителей Денисова
в Казани.
— Да-с. По-моему, совершенно нелепо: из-за того, что где-то
в другом городе с студентами обошлись бесцеремонно, — выпроваживать
из аудитории тех, кто пришел по своей обязанности читать лекции. Резких споров я не люблю и не стал бы с вашим женихом препираться об этом, задним числом; но и особенного геройства я
в этом не видел и не вижу! А по пословице:"лес рубят — щепки летят"; увлекись я тогда вместе с другими — и меня бы водворили на место жительства.
Имея перед собою
аудиторию, более чем наполовину состоящую
из женщин и вполне единодушно настроенную
в мою пользу, я обычно обращаюсь не столько к уму, сколько к чуткому и правдивому сердцу.
Оба они, и Марина и Темка, были перегружены работой. Учеба, общественная нагрузка; да еще нужно было подрабатывать к грошовым стипендиям. Часы с раннего утра до позднего вечера были плотно заполнены.
Из аудитории в лабораторию, с заседания факультетской комиссии
в бюро комсомольской ячейки. Дни проносились, как сны. И иногда совсем как будто исчезало ощущение, что ты — отдельно существующий, живой человек, что у тебя могут быть какие-то свои, особенные от других людей интересы.