Неточные совпадения
Но в последние три года, к 1858 году, меня, дерптского студента, стало все сильнее забирать стремление не к научной, а к
литературной работе. Пробуждение нашего общества, новые журналы, приподнятый интерес к художественному изображению русской
жизни, наплыв освобождающих идей во всех смыслах пробудили нечто более трепетное и теплое, чем чистая или прикладная наука.
С"рутенистами"Уваров держался как бывший бурш, ходил на их вечеринки, со всеми, даже с юными"фуксами", был на"ты"и смотрел на их
жизнь с особой точки зрения, так сказать, символической. Он находил такую
жизнь"лихой"и, участвуя в их
литературных сходках, читал там свои стихи и очерки, написанные чрезвычайно странным, смешанным языком, который в него глубоко въелся.
Зимнего Петербурга вкусил я еще студентом в вакационное время в начале и в конце моего дерптского студенчества. Я гащивал у знакомых студентов; ездил и в Москву зимой, несколько раз осенью, проводил по неделям и в Петербурге, возвращаясь в свои"Ливонские Афины". С каждым заездом в обе столицы я все сильнее втягивался в
жизнь тогдашней интеллигенции, сначала как натуралист и медик, по поводу своих научно-литературных трудов, а потом уже как писатель, решившийся попробовать удачи на театре.
Обстановку действия и диалогов доставила мне помещичья
жизнь, а характерные моменты я взял из впечатлений того лета, когда тамбовские ополченцы отправлялись на войну. Сдается мне также, что замысел выяснился после прочтения повести Н.Д.Хвощинской"Фразы". В первоначальной редакции комедия называлась"Шила в мешке не утаишь", а заглавие"Фразеры"я поставил уже на рукописи, которую переделал по предложению Театрально-литературного комитета.
Чернышев, автор"Испорченной
жизни", был автор-самоучка из воспитанников Театральной школы, сам плоховатый актер, без определенного амплуа, до того посредственный, что казалось странным, как он, знавший хорошо сцену, по-своему наблюдательный и с некоторым
литературным вкусом, мог заявлять себя на подмостках таким бесцветным. Он немало играл в провинции и считался там хорошим актером, но в Петербурге все это с него слиняло.
Щепкин по своему культурному складу принадлежал к той эпохе в художественно-литературной
жизни Москвы, когда связь актера с интеллигенцией — какая была у него — являлась редким фактом.
Но я бывал везде, где только столичная
жизнь хоть сколько-нибудь вызывала интерес: на лекциях в Думе, на
литературных вечерах — тогда еще довольно редких, во всех театрах, в домах, где знакомился с тем, что называется"обществом"в условном светском смысле.
Кажется, всего один раз в моей
жизни я видел его на банкете, который мы устроили Тургеневу в зиму 1878–1879 года в зале ресторана Эрмитаж. А перед всей
литературной Россией он едва ли не один всего раз явился на празднике Пушкина.
Вне его моя столичная
жизнь сводилась к некоторым выездам в светские круги, к зрелищам, к тем знакомствам в
литературном мире, которые интересовали меня и помимо редакторско-издательских интересов и забот.
Пришла весна, и Люксембургский сад (тогда он не был урезан, как впоследствии) сделался на целые дни местом моих уединенных чтений. Там одолевал я и все шесть томов"Системы позитивной философии", и прочел еще много книг по истории литературы, философии и
литературной критике. Никогда в моей
жизни весна — под деревьями, под веселым солнцем — не протекала так по-студенчески, в такой гармонии всех моих духовных запросов.
В зиму 1867^-1868 года расширилось и мое знакомство с парижской интеллигенцией в разных ее мирах. Парламентская
жизнь,
литературные новости, музыка (тогда только начавшиеся"популярные"концерты Падлу), опера, оперетка, драматические театры, театральные курсы и опять, как в первую мою зиму, усердное посещение Сорбонны и College de France.
Париж уже не давал мне, особенно как газетному сотруднику, столько же нового и захватывающего. Да и мне самому для моего личного развития, как человеку моей эпохи и писателю, хотелось войти гораздо серьезнее и полнее в
жизнь английской"столицы мира", в
литературное, мыслительное и общественно-политическое движение этой своеобразной
жизни.
А главный народный кряж Вены — немецкие австрияки — выработал в столице на Дунае характерный городской быт, скорее привлекательный по своей бойкости, добродушию, любви к удовольствиям, к музыке, к тому, что мы уже тогда на нашем
литературном жаргоне называли"прожиганием"
жизни.
Да и вообще тогда не было в Вене никаких центровчисто
литературного движения. Поразительно бедной являлась столичная
жизнь по части публичных чтений,
литературных conferences, писательских вечеров, фестивалов или публичных заседаний
литературного оттенка.
Как хозяин Некрасов был гостеприимен, умно-ласков, хотя веселым он почти никогда не бывал. Некоторая хмурость редко сходила с его лица, а добродушному тону разговора мешала хрипота голоса. Но когда он бывал мало-мальски в духе, он делался очень интересным собеседником, и все его воспоминания, оценки людей,
литературные замечания отличались меткостью, своеобразным юмором и большим знанием
жизни и людей.
Рядом с Салтыковым Некрасов сейчас же выигрывал как
литературный человек. В нем чувствовался, несмотря на его образ
жизни,"наш брат — писатель", тогда как на Салтыкова долгая чиновничья служба наложила печать чего-то совсем чуждого писательскому миру, хотя он и был такой убежденный писатель и так любил литературу.
Опять — несколько шагов назад, но тот эмигрант, о котором сейчас пойдет речь, соединяет в своем лице несколько полос моей
жизни и столько же периодов русского
литературного и общественного движения. Он так и умер эмигрантом, хотя никогда не был ни опасным бунтарем, ни вожаком партии, ни ярым проповедником «разрывных» идей или издателем журнала с громкой репутацией.
Неточные совпадения
Так же равнодушно он подумал о том, что, если б он решил занять себя
литературным трудом, он писал бы о тихом торжестве злой скуки
жизни не хуже Чехова и, конечно, более остро, чем Леонид Андреев.
Он кончил портрет Марфеньки и исправил
литературный эскиз Наташи, предполагая вставить его в роман впоследствии, когда раскинется и округлится у него в голове весь роман, когда явится «цель и необходимость» создания, когда все лица выльются каждое в свою форму, как живые, дохнут, окрасятся колоритом
жизни и все свяжутся между собою этою «необходимостью и целью» — так что, читая роман, всякий скажет, что он был нужен, что его недоставало в литературе.
При таком устройстве были в готовности средства к
жизни на три, пожалуй, даже на четыре месяца; ведь на чай 10 рублей в месяц довольно? а в четыре месяца Лопухов надеялся найти уроки, какую-нибудь
литературную работу, занятия в какой-нибудь купеческой конторе, — все равно.
Вообще Москва входила тогда в ту эпоху возбужденности умственных интересов, когда
литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся вопросами
жизни.
Что за хаос! Прудон, освобождаясь от всего, кроме разума, хотел остаться не только мужем вроде Синей Бороды, но и французским националистом — с
литературным шовинизмом и безграничной родительской властью, а потому вслед за крепкой, полной сил мыслью свободного человека слышится голос свирепого старика, диктующего свое завещание и хотящего теперь сохранить своим детям ветхую храмину, которую он подкапывал всю
жизнь.