Неточные совпадения
Так же равнодушно он подумал о том, что, если б он решил занять себя
литературным трудом, он писал бы о тихом торжестве злой скуки
жизни не хуже Чехова и, конечно, более остро, чем Леонид Андреев.
Он кончил портрет Марфеньки и исправил
литературный эскиз Наташи, предполагая вставить его в роман впоследствии, когда раскинется и округлится у него в голове весь роман, когда явится «цель и необходимость» создания, когда все лица выльются каждое в свою форму, как живые, дохнут, окрасятся колоритом
жизни и все свяжутся между собою этою «необходимостью и целью» — так что, читая роман, всякий скажет, что он был нужен, что его недоставало в литературе.
При таком устройстве были в готовности средства к
жизни на три, пожалуй, даже на четыре месяца; ведь на чай 10 рублей в месяц довольно? а в четыре месяца Лопухов надеялся найти уроки, какую-нибудь
литературную работу, занятия в какой-нибудь купеческой конторе, — все равно.
Вообще Москва входила тогда в ту эпоху возбужденности умственных интересов, когда
литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся вопросами
жизни.
Что за хаос! Прудон, освобождаясь от всего, кроме разума, хотел остаться не только мужем вроде Синей Бороды, но и французским националистом — с
литературным шовинизмом и безграничной родительской властью, а потому вслед за крепкой, полной сил мыслью свободного человека слышится голос свирепого старика, диктующего свое завещание и хотящего теперь сохранить своим детям ветхую храмину, которую он подкапывал всю
жизнь.
В петербургский период моей
жизни у меня рано началось отталкивание от той
литературной среды, в которой я главным образом вращался, и восстание против нее.
Во мне эти «
литературные успехи» брата оставили особый след. Они как будто перекинули живой мостик между литературой и будничной
жизнью: при мне слова были брошены на бумагу и вернулись из столицы напечатанными.
Тяжба тянулась долго, со всякими подходами, жалобами, отзывами и доносами. Вся слава ябедника шла прахом. Одолеть капитана стало задачей его
жизни, но капитан стоял, как скала, отвечая на патетические ябеды язвительными отзывами, все расширявшими его
литературную известность. Когда капитан читал свои произведения, слушатели хлопали себя по коленкам и громко хохотали, завидуя такому необыкновенному «дару слова», а Банькевич изводился от зависти.
Оскар Уайльд был мучеником декадентства в
жизни (не в
литературном творчестве), но мученичество его было порождено преследованиями извне.
— На ваше откровенное предложение, — заговорил он слегка дрожащим голосом, — постараюсь ответить тоже совершенно откровенно: я ни на ком и никогда не женюсь; причина этому та: хоть вы и не даете никакого значения моим
литературным занятиям, но все-таки они составляют единственную мою мечту и цель
жизни, а при такого рода занятиях надо быть на все готовым: ездить в разные местности, жить в разнообразных обществах, уехать, может быть, за границу, эмигрировать, быть, наконец, сослану в Сибирь, а по всем этим местам возиться с женой не совсем удобно.
Это было самое кипучее время его
жизни, время страстной полемики, усиленной
литературной деятельности, переходов от расцветания к увяданию и проч. Во всяком случае, не чувствовалось той пошлости, того рассудительного тупоумия, которое преследовало его по пятам в провинции.
Я очень хорошо понял, что хоть люблю девушку, насколько способен только любить, но в то же время интересы
литературные, общественные и, наконец, собственное честолюбие и даже более грубые, эгоистические потребности — все это живет во мне, волнует меня, и каким же образом я мог бы решиться всем этим пожертвовать и взять для нравственного продовольствия на всю
жизнь одно только чувство любви, которое далеко не наполняет всей моей души… каким образом?
Живя в Москве широкой
жизнью, вращаясь в артистическом и
литературном мире, задавая для своих друзей обеды, лет через десять В.М. Лавров понял, что московская
жизнь ему не под силу. В 1893 году он купил в восьми верстах от городка Старая Руза, возле шоссе, клочок леса между двумя оврагами, десятин двадцать, пустошь Малеевку, выстроил в этом глухом месте дом, разбил сад и навсегда выехал из Москвы, посещая ее только по редакционным делам в известные дни, не больше раза в неделю.
— Эта вдова, назначением
жизни своей избравшая «помощь ссыльным», «преданнейший друг», имеет несколько реальных и
литературных прототипов.
— Отцы мои небесные! да что же это за наказание такое? — вопросил я, возведя глаза мои к милосердному небу. — Ко мне-то что же за дело? Я-то что же такое сочинил?.. Меня только всю мою
жизнь ругают и уже давно доказали и мою отсталость, и неспособность, и даже мою
литературную… бесчестность… Да, так, так: нечего конфузиться — именно бесчестность. Гриша, — говорю, — голубчик мой: поищи там на полках хороших газет, где меня ругают, вынеси этим господам и скажи, что они не туда попали.
Но ежели «да», ежели наши читатели, сообразив наши заметки, найдут, что, точно, русская
жизнь и русская сила вызваны художником в «Грозе» на решительное дело, и если они почувствуют законность и важность этого дела, тогда мы довольны, что бы ни говорили наши ученые и
литературные судьи.
Очевидно, что
литературная мысль утратила ясность и сделалась неспособною не только давать практические решения по вопросам
жизни, но даже определять характер и значение последних.
Литературное дело идет заведенным издревле порядком к наибыстрейшему наполнению антрепренерских карманов, а писатель-труженик, писатель, полагающий свою
жизнь в
литературное дело, рискует, оставаясь при убеждении, что печать свободна, в одно прекрасное утро очутиться на мостовой…
В марте получил я аттестат, поистине не заслуженный мною. Мало вынес я научных сведений из университета не потому, что он был еще очень молод, не полон и не устроен, а потому, что я был слишком молод и детски увлекался в разные стороны страстностью моей природы. Во всю мою
жизнь чувствовал я недостаточность этих научных сведений, особенно положительных знаний, и это много мешало мне и в служебных делах и в
литературных занятиях.
Я должен обобщать каждый свой поступок, я должен находить объяснение и оправдание своей нелепой
жизни в чьих-нибудь теориях, в
литературных типах, в том, например, что мы, дворяне, вырождаемся, и прочее…
Но и после того как этот бедный юноша, бесплодно потратив здесь лучшие годы своей
жизни, был осужден на вечное отсюда изгнание и ни у народной, ни у государственной России не осталось ничего, в чем бы она хотела считаться с отвергнутым ею искреннейшим социалистом и демократом, известная петербургская
литературная партия еще не хотела покончить с ним своих счетов. Самый арест его считали или по крайней мере выдавали за подвох и после высылки его предсказывали «второе его пришествие во славе его»…
Ружейная охота, степная, лесная и болотная, уженье форели всех трех родов (другой рыбы поблизости около меня не было), переписка с московскими друзьями, чтение книг и журналов и, наконец,
литературные занятия наполняли мои летние и зимние досужные часы, остававшиеся праздными от внутренней, семейной
жизни.
Последний месяц
жизни моей в Москве я был полон совсем другими интересами, а потому
литературные и театральные мои знакомства не поддерживались с прежнею живостью.
С обильным запасом мыслей и знаний, с просвещенною любовью к родине, с желанием служить ей на поприще общественной
жизни возвращается она в Россию, и здесь встречают ее назначения, которые заставляют ее трудиться на поприще ученом и
литературном.
Это было издание собственно
литературное, полное
жизни, пользовавшееся полным простором в выборе предметов и в способе их изображения.
Не говорим о явившихся позднее их более или менее ярких типах, которые при
жизни авторов успели сойти в могилу, оставив по себе некоторые права на
литературную память.
Опираясь на эти примеры, и мы решаемся раскрыть, насколько возможно по скудости источников и другим обстоятельствам, истинное отношение сатиры екатерининского периода к самой действительности того времени и показать, каковы были результаты тогдашних
литературных толков для последующей
жизни народа и государства.
Мы постоянно выражали убеждение, что литература служит отражением
жизни, а не
жизнь слагается по
литературным программам.
Успех их был велик в обществе: к концу
жизни Белинского они решительно овладели сочувствием публики; их идеи и стремления сделались господствующими в журналистике; приверженцы философии Булгарина и Давыдова,
литературных мнений Ушакова и Шевырева, поэзии Федора Глинки и барона Розена были ими заклеймены и загнаны на задний двор литературы.
Если же это любопытство охладевает столько же быстро, как и возникло, — это значит, что публика увидела, как она обманывалась в силах наличных
литературных деятелей, предположивши их способными к разрешению таких вопросов
жизни, которые им далеко не по плечу»…
Никогда и нигде
литературные деятели не сходили с эфирных пространств и не приносили с собой новых начал, независимых от действительной
жизни; все, что произвел когда-либо человеческий ум, все это дано опытом
жизни.
— Припомнив это, мы представляем читателю следующий вывод, который он может уже прямо приложить к русской литературе последнего времени: «Когда какое-нибудь
литературное явление мгновенно приобретает чрезвычайное сочувствие массы публики, это значит, что публика уже прежде того приняла и сознала идеи, выражение которых является теперь в литературе; тут уже большинство читателей обращается с любопытством к литературе, потому что ожидает от нее обстоятельного разъяснения и дальнейшей разработки вопросов, давно поставленных самой
жизнью.
Не
жизнь идет по
литературным теориям, а литература изменяется сообразно с направлением
жизни; по крайней мере так было до сих пор не только у нас, а повсюду.
[Для того чтобы известная идея высказалась наконец
литературным образом, нужно ей долго, незаметно и тихо созревать в умах людей, имеющих прямое, непосредственное соотношение с практическою
жизнью.]
Мы знаем, что теперь, когда умы всех обращены к интересам первой важности — к отменению крепостного права, к гласности, злоупотреблениям между чиновниками, недостаткам воспитания и образования и т. п., — теперь немногие захотят заглянуть в статью, толкующую о вопросах
литературных, не касающихся
жизни.
Наоборот не бывает; а если иногда и кажется, будто
жизнь пошла по
литературным убеждениям, то это иллюзия, зависящая от того, что в литературе мы часто в первый раз замечаем то движение, которое, неприметно для нас, давно уже совершалось в обществе.
Оттого-то он не пристал к
литературному движению, которое началось в последние годы его
жизни. Напротив, он покарал это движение еще прежде, чем оно явилось господствующим в литературе, еще в то время, когда оно явилось только в обществе. Он гордо воскликнул в ответ на современные вопросы: «Подите прочь! какое мне дело до вас!» и начал петь «Бородинскую годовщину» и отвечать «клеветникам России» знаменитыми стихами...
Если окончить Гоголем ход нашего
литературного развития, то и окажется, что до сих пор наша литература почти никогда не выполняла своего назначения: служить выражением народной
жизни, народных стремлений.
Он пошел по другой дороге и в своей недолгой
литературной деятельности выразил такое умозаключение: «Вы боитесь изображать просто природу и
жизнь, чтобы не нарушить требований искусства; но у древних вы признаете соблюдение правил искусства, смотрите же, я буду вам изображать
жизнь и природу на манер древних.
Появление этого романа составляет эпоху в
жизни Загоскина, в
литературном и общественном отношении.
Литературный суд не обратил на него особенного внимания, признавая, что Загоскин с обыкновенным своим дарованием, но с излишнею плодовитостью, описал ничем не замечательную
жизнь пошлого, бесхарактерного человека.
Не убил бы я Алексея и в том случае, если бы критика была права и он действительно был бы таким крупным
литературным дарованием. В
жизни так много темного, и она так нуждается в освещающих ее путь талантах, что каждый из них нужно беречь, как драгоценнейший алмаз, как то, что оправдывает в человечестве существование тысяч негодяев и пошляков. Но Алексей не был талантом.
Работа нехитрая, но нужная, потому что, за множеством занятий и отдыхов, редко кому придет охота самому всмотреться во все подробности
литературного произведения, разобрать, проверить и поставить на свое место все цифры, из которых составляется этот сложный отчет об одной из сторон нашей общественной
жизни, и затем подумать об итоге и о том, что он обещает и к чему нас обязывает.
Мы сочли нужным высказать это для того, чтобы оправдать свой прием — толковать о явлениях самой
жизни на основании
литературного произведения, не навязывая, впрочем, автору никаких заранее сочиненных идей и задач.
Если же читатель согласится с нами во взгляде на смысл разобранной нами книги, если он признает общность и великое значение тех черт, какие нами указаны в книге Марка Вовчка, то, разумеется, он не может не признать высокого достоинства в
литературном явлении, так разносторонне, живо и верно изображающем нашу народную
жизнь, так глубоко заглядывающем в душу народа.
Если мы исказили ее смысл или наговорили небывальщины о народной
жизни, то есть если явления и лица, изображенные Вовчком, вовсе не рисуют нам нашего народа, как мы старались доказать, — а просто рассказывают исключительные, курьезные случаи, не имеющие никакого значения, то очевидно, что и
литературное достоинство «Народных рассказов» совершенно ничтожно.
— Так-то, брат, — заговорил Власич после некоторого молчания, потирая руки и улыбаясь. — Я давеча назвал нашу
жизнь счастьем, но это подчиняясь, так сказать,
литературным требованиям. В сущности же ощущения счастья еще не было. Зина всё время думала о тебе, о матери и мучилась; глядя на нее, и я мучился. Она натура свободная, смелая, но без привычки, знаешь, тяжело, да и молода к тому же. Прислуга называет ее барышней; кажется, пустяк, но это ее волнует. Так-то, брат.
Чистые, возвышенные стремления общественных и
литературных деятелей казались так мощны, быстры и кипучи, что они должны были идти вперед неудержимо, разрушая все преграды, поставляемые невежестом, смывая все нечистоты, произведенные в русской
жизни силою эгоизма, корысти и лени общественной.
Эта повесть не выделяется из ряда вон. В ней много длиннот, немало шероховатостей… Автор питает слабость к эффектам и сильным фразам… Видно, что он пишет первый раз в
жизни, рукой непривычной, невоспитанной… Но все-таки повесть его читается легко. Фабула есть, смысл тоже, и, что важнее всего, она оригинальна, очень характерна и то, что называется, sui generis [в своем роде (лат.).]. Есть в ней и кое-какие
литературные достоинства. Прочесть ее стоит… Вот она...
Население здесь столь же разнообразно, как и помещения подобных домов: тут живут и дипломаты, и ремесленники, и странствующие монахини, и погибшие создания, и воры, и несчастнейший класс петербургского общества, мелкие литераторы, попавшие на
литературную дорогу по неспособности стать ни на какую другую и тянущие по ней свою горе-горькую
жизнь калик-перехожих.