Неточные совпадения
Поступив на «камеральный» разряд, я стал ходить на одни и
те же
лекции с юристами первого курса в общие аудитории; а на специально камеральные
лекции, по естественным наукам, — в аудитории, где помещались музеи, и в лабораторию, которая до сих пор еще в
том же надворном здании, весьма запущенном, как и весь университет, судя по
тому, как я нашел его здания летом 1882 года, почти тридцать лет спустя.
Лучшие тогдашние студенты все-таки были не больше, как старательные ученики, редко шедшие дальше записывания
лекций и чтения
тех скудных пособий, какие тогда существовали на русском языке.
Нисколько не анекдот
то, что Камбек, профессор римского права, коверкал русские слова, попадая на скандальные созвучия, а Фогель
лекцию о неумышленных убийствах с смехотворным акцентом неизменно начинал такой тирадой: „Ешели кдо-то фистрэляет на бупличном месте з пулею и упьет трухаго“.
Тогда Казань славилась
тем, что в „общество“ не попадали даже и крупные чиновники, если их не считали „из
того же круга“. Самые родовитые и богатые дома перероднились между собою, много принимали, давали балы и вечера. Танцевал я в первую зиму, конечно, больше, чем сидел за
лекциями или серьезными книгами.
В связи со всем этим во мне шла и внутренняя работа,
та борьба, в которой писательство окончательно победило, под прямым влиянием обновления нашей литературы, журналов, театра, прессы. Жизнь все сильнее тянула к работе бытописателя. Опыты были проделаны в Дерпте в
те последние два года, когда я еще продолжал слушать
лекции по медицинскому факультету. Найдена была и
та форма, в какой сложилось первое произведение, с которым я дерзнул выступить уже как настоящий драматург, еще нося голубой воротник.
Каждого студента на всех факультетах, в
том числе и русского (что было совершенно лишнее), обязывали слушать
лекции русской литературы.
А
те остзейцы из русских, которые там родились в онемеченных семействах, ходя на
лекции православного богословия, не понимали
того, что читает протоиерей.
А в Дерпте на медицинском факультете я нашел таких ученых, как Биддер, сотрудник моего Шмидта, один из создателей животной физиологии питания, как прекрасный акушер Вальтер, терапевт Эрдман, хирурги Адельман и Эттинген и другие. В клиниках пахло новыми течениями в медицине, читали специальные курсы (privatissima) по разным отделам теории и практики. А в
то же время в Казани не умели еще порядочно обходиться с плессиметром и никто не читал
лекций о «выстукивании» и «выслушивании» грудной полости.
Как"возделыватель"науки (cultor), студент не знал никаких стеснений; а если не попадался в кутежных и дуэльных историях,
то мог совершенно игнорировать всякую инспекцию. Его не заставляли ходить к обедне, носить треуголку, не переписывали на
лекциях или в шинельных, как делали еще у нас в недавнее время.
Если бы за все пять лет забыть о
том, что там, к востоку, есть обширная родиной что в ее центрах и даже в провинции началась работа общественного роста, что оживились литература и пресса, что множество новых идей, упований, протестов подталкивало поступательное движение России в ожидании великих реформ, забыть и не знать ничего, кроме своих немецких книг,
лекций, кабинетов, клиник,
то вы не услыхали бы с кафедры ни единого звука, говорившего о связи «Ливонских Афин» с общим отечеством Обособленность, исключительное тяготение к
тому, что делается на немецком Западе и в Прибалтийском крае, вот какая нота слышалась всегда и везде.
Я продолжал заниматься наукой, сочинял целый учебник, ходил в лабораторию, последовательно перешел от специальности химика в область биологических наук, перевел с товарищем целый
том"Физиологии"Дондерса, усердно посещал
лекции медицинского факультета, даже практиковал как"студент-куратор", ходил на роды и дежурил в акушерской клинике.
А"властителя дум"у тогдашнего студенчества почти что не было. Популярнее были Кавелин, Утин, Стасюлевич, Спасович. О
лекциях, профессорах в
том кружке, куда я был вхож, говорили гораздо меньше, чем о всяких злобах дня, в
том числе и об ожидавшейся к 19 февраля крестьянской"воле".
То, как я делал когда-то по химии и медицинским наукам, — все это стояло гораздо выше чтения
лекций по предметам, не требовавшим никакой особенной остроты памяти или специальных дарований.
Это поддерживало связь его с обществом, со всем
тем Петербургом, который сочувствовал молодежи даже и в ее увлечениях и протестах. Возмездие, постигшее студентов, было слишком сильно, даже и за
то, что произошло перед университетом, когда действовали войска. Надо еще удивляться
тому, что
лекции в Думе могли состояться так скоро.
Но я бывал везде, где только столичная жизнь хоть сколько-нибудь вызывала интерес: на
лекциях в Думе, на литературных вечерах — тогда еще довольно редких, во всех театрах, в домах, где знакомился с
тем, что называется"обществом"в условном светском смысле.
Родился ли он драматургом — по преимуществу? Такой вопрос может показаться странным, но я его ставил еще в 70-х годах, в моем цикле
лекций"Островский и его сверстники", где и указывал впервые на
то, что создатель нашего бытового театра обладает скорее эпическим талантом. К сильному (как немцы говорят,"драстическому") действию он был мало склонен. Поэтому большинство его пьес так полны разговоров, где много таланта в смысле яркой психики действующих лиц, но мало движения.
Это постоянное посещение самых разнообразных
лекций необыкновенно"замолаживало"меня и помогало наполнять все
те пробелы в моем образовании, какие еще значились у меня. И тогда я, под влиянием бесед с Вырубовым, стал изучать курс"Положительной философии"Огюста Конта. Позитивное миропонимание давало как бы заключительный аккорд всей моей университетской выучке, всему
тому, что я уже признавал самого ценного в выводах естествознания и вообще точных наук.
Мне хотелось прожить весь этот сезон, до мая, в воздухе философского мышления, научных и литературных идей, в посещении музеев, театров, в слушании
лекций в Сорбонне и College de France. Для восстановления моего душевного равновесия, для
того, чтобы почувствовать в себе опять писателя, а не журналиста, попавшего в тиски, и нужна была именно такая программа этого полугодия.
Никаких
лекций или даже просто бесед на общие
темы театрального искусства никто из них не держал. Преподавание было исключительно практическое. Но при огромных пробелах программы — из Консерватории даже и
те, кто получал при выходе первые награды (prix), могли выходить весьма невежественными по всему, чего не касалась драматическая литература и история театра или эстетика.
Я должен был приступить к своей роли обозревателя
того, что этот всемирный базар вызовет в парижской жизни. Но я остался жить в"Латинской стране". Выставка оказалась на
том же левом берегу Сены, на Марсовом поле. В моем"Квартале школ"я продолжал посещать
лекции в Сорбонне и College de France и жить интересами учащейся молодежи.
В последние годы в некоторых аудиториях Сорбонны у лекторов по истории литературы дамский элемент занимал собою весь амфитеатр, так что студенты одно время стали протестовать и устраивать дамам довольно скандальные манифестации. Но в
те годы ничего подобного не случалось. Студенты крайне скудно посещали
лекции и в College de France и на факультетах Сорбонны, куда должны были бы обязательно ходить.
А их были и тогда тысячи в Латинском квартале. Они ходили на медицинские
лекции, в анатомический театр, в кабинеты, в клиники. Ходили — но далеко не все — на курсы юридического факультета. Но Сорбонна,
то есть главное ядро парижского Университета с целыми тремя факультетами, была предоставлена
тем, кто из любопытства заглянет к
тому или иному профессору. И в первый же мой сезон в «Латинской стране» я, ознакомившись с тамошним бытом студенчества, больше уже не удивлялся.
Те стороны Парижа — и театральное дело, и
лекции, и знакомства в разных сферах — теряли прелесть новизны. Политический"горизонт", как тогда выражались в газетах, ничего особенно крупного еще не показывал, но Париж к зиме стал волноваться, и поворот Бонапартова режима в сторону конституционного либерализма, с таким первым министром, как бывший республиканец Эмиль Оливье, не давал что-то подъема ни внутренним силам страны, ни престижу империи.
В
тех маскарадах, где мы встречались, с ней почти всегда ходил высокий, франтоватый блондин, с которым и я должен был заводить разговор. Это был поляк П., сын эмигранта, воспитывавшийся в Париже, учитель французского языка и литературы в одном из венских средних заведений. Он читал в
ту зиму и публичные
лекции, и на одну из них я попал: читал по писаному, прилично, с хорошим французским акцентом, но по содержанию — общие места.
Университет не играл
той роли, какая ему выпала в 61 году, но вкус к слушанию научных и литературных публичных
лекций разросся так, что я был изумлен, когда попал в первый раз на одну из
лекций по русской литературе Ореста Миллера в Клубе художников, долго помещавшемся в Троицком переулке (ныне — улице), где теперь"зала Павловой".
Со мною он был внимателен и любезен и всячески показывал мне, что он считает мое участие весьма полезным и лестным для клуба. Он тотчас же устроил
те публичные
лекции по теории театрального искусства, которые я прочел в клубе. Они входили в содержание моей книги, которую я обработал к 1872 году и издал отдельно.
Тогда, тоже постом, я читал публичные
лекции в
том же Клубе художников, и ко мне явился туда бывший адъютант варшавского генерал-губернатора с предложением от него принять место Директора варшавских театров.
Сезон и тогда, в общем, носил такую же физиономию, как и в последнюю мою зиму 1864–1865 года:
те же театры,
те же маскарады в Большом, Купеческом и Благородном собрании, только больше публичных
лекций, и
то, что вносил с собою оживляющего Клуб художников, где я позднее прочел три
лекции о"Реальном романе во Франции", которые явились в виде статьи у Некрасова.
Неточные совпадения
Левин читал Катавасову некоторые места из своего сочинения, и они понравились ему. Вчера, встретив Левина на публичной
лекции, Катавасов сказал ему, что известный Метров, которого статья так понравилась Левину, находится в Москве и очень заинтересован
тем, что ему сказал Катавасов о работе Левина, и что Метров будет у него завтра в одиннадцать часов и очень рад познакомиться с ним.
Большая часть
лекций состояла в рассказах о
том, что ожидает впереди человека на всех поприщах и ступенях государственной службы и частных занятий.
— Он нам замечательно рассказывал, прямо —
лекции читал о
том, сколько сорных трав зря сосет землю, сколько дешевого дерева, ольхи, ветлы, осины, растет бесполезно для нас. Это, говорит, все паразиты, и надобно их истребить с корнем. Дескать, там, где растет репей, конский щавель, крапива, там подсолнухи и всякая овощь может расти, а на месте дерева, которое даже для топлива — плохо, надо сажать поделочное, ценное — дуб, липу, клен. Произрастание, говорит, паразитов неразумно допускать, неэкономично.
Лекции, споры, шепоты, весь хаотический шум сотен молодежи, опьяненной жаждой жить, действовать, — все это так оглушало Самгина, что он не слышал даже мыслей своих. Казалось, что все люди одержимы безумием игры,
тем более увлекающей их, чем более опасна она.
В углу комнаты — за столом — сидят двое: известный профессор с фамилией, похожей на греческую, —
лекции его Самгин слушал, но трудную фамилию вспомнить не мог; рядом с ним длинный, сухолицый человек с баками, похожий на англичанина, из
тех, какими изображают англичан карикатуристы. Держась одной рукой за стол, а другой за пуговицу пиджака, стоит небольшой растрепанный человечек и, покашливая, жидким голосом говорит: