Неточные совпадения
Такой режим совсем не говорил о временах запрета, лежавшего на умственной жизни. Напротив! Да и
разговоры, к которым я прислушивался у больших, вовсе не запугивали и не отталкивали своим тоном и содержанием. Много я из них узнал положительно интересного. И у всех, кто был поумнее, и в мужчинах и в женщинах, я видел большой интерес к чтению. Формальный запрет, лежавший, например, на журналах «Отечественные записки» и «Современник» у нас в гимназии, не мешал нам читать на стороне и
тот и другой журналы.
Пушкин, отправляясь в Болдино (в моем, Лукояновском уезде), живал в Нижнем, но это было еще до моего рождения. Дядя П.П.Григорьев любил передавать мне
разговор Пушкина с тогдашней губернаторшей, Бутурлиной, мужем которой, Михаилом Петровичем, меня всегда дразнили и пугали, когда он приезжал к нам с визитом. А дразнили
тем, что я был ребенком такой же «курносый», как и он.
В литературные кружки мне не было случая попасть. Ни дядя, ни отец в них не бывали.
Разговоров о славянофилах, о Грановском, об университете, о писателях я не помню в
тех домах, куда меня возили. Гоголь уже умер. Другого «светила» не было. Всего больше говорили о «Додо»,
то есть о графине Евдокии Ростопчиной.
Те месяцы, которые протекли между выпускным экзаменом и отъездом в Казань с правом поступить без экзамена, были полным расцветом молодой души. Все возраставшая любовь к сестре, свобода, права взрослого, мечты о студенчестве, приволье деревенского житья, все в
той же Анкудиновке, дружба с умными милыми девушками, с оттенком тайной влюбленности, ночи в саду, музыка, бесконечные
разговоры, где молодость души трепетно изливается и жаждет таких же излияний. Больше это уже не повторилось.
Такая попытка показывает, что я после гимназической моей беллетристики все-таки мечтал о писательстве; но это не отражалось на моей тогдашней литературности. В первую зиму я читал мало, не следил даже за журналами так, как делал это в последних двух классах гимназии, не искал между товарищами людей более начитанных, не вел
разговоров на чисто литературные
темы. Правда, никто вокруг меня и не поощрял меня к этому.
В
ту зиму уже началась Крымская война. И в Нижнем к весне собрано было ополчение. Летом я нашел больше толков о войне; общество несколько живее относилось и к местным ополченцам. Дед мой командовал ополчением 1812 года и теперь ездил за город смотреть на ученье и оживлялся в
разговорах. Но раньше, зимой. Нижний продолжал играть в карты, давать обеды, плясать, закармливать и запаивать
тех офицеров, которые попадали проездом, отправляясь „под Севастополь“ и „из-под Севастополя“.
Мы его застали за партией шахмат. И он сам — худой старик, странно одетый — и семья его (он уже был женат на второй жене), их манеры,
разговоры, весь тон дома не располагали к
тому, чтобы чувствовать себя свободно и приятно.
Может быть, и у меня недостало бы настойчивости, если б мы не собрались втроем и не возбуждали друг друга
разговорами все на
ту же
тему, предаваясь радужным мечтам.
Пылкий и сообщительный Зарин стал было в антрактах заводить
разговоры с соседями; но на него только косились. К
тому же он был странно одет: в каком-то сак-пальто с капюшоном.
Общий уровень был выше,
разговор бойчее и культурнее и гораздо более светскости, даже и у
тех, кто пробивался на стипендию.
За целое полугодие моей выучки в звании фукса я не слыхал на какой-нибудь вечеринке или попойке (что было одно и
то же)
разговора, который хоть немного напомнил бы мне: зачем, собственно, переехал я с берегов речки Казанки на берега чухонского Эмбаха?
Воспоминания о Гоголе были
темой моих первых
разговоров с графиней. Она задолго до его смерти была близка с ним, состояла с ним в переписке и много нам рассказывала из разных полос жизни автора"Мертвых душ".
Помню, в один из наших
разговоров от него особенно круто досталось Полонскому и Некрасову — одному по части умственных способностей, другому по части личной нравственности, и
то и другое по поводу изданий их стихотворений, которые он должен был корректировать, так как их издала фирма"Солдатенков и Щепкин".
Для меня это была совершенная неожиданность. Дед, когда я приезжал в Нижний на вакации, был ко мне благосклонен; но ласков он не бывал ни с кем, и не только в
разговорах со мною, но и с взрослыми своими детьми никогда не намекал даже на
то, как он распорядится своим состоянием, сплошь благоприобретенным.
Она жила с своей старшей сестрой, танцовщицей Марьей Александровной, у Владимирской церкви, в доме барона Фредерикса. Я нашел ее такой обаятельной, как и на сцене, и мое авторское чувство не мог не ласкать
тот искренний интерес, с каким она отнеслась к моей пьесе. Ей сильно хотелось сыграть роль Верочки еще в
тот же сезон, но с цензурой
разговоры были долгие.
И вот, когда мы с ним разговорились в его номере Hotel de France,
то это и был всего больше"филозофический
разговор".
Ей он — по уверению этих приятелей — был многим обязан по части знания быта и, главное, языка,
разговоров, бесчисленных оттенков юмора и краснобайства обитателей
тех московских урочищ.
Родился ли он драматургом — по преимуществу? Такой вопрос может показаться странным, но я его ставил еще в 70-х годах, в моем цикле лекций"Островский и его сверстники", где и указывал впервые на
то, что создатель нашего бытового театра обладает скорее эпическим талантом. К сильному (как немцы говорят,"драстическому") действию он был мало склонен. Поэтому большинство его пьес так полны
разговоров, где много таланта в смысле яркой психики действующих лиц, но мало движения.
Они при мне часто играли в четыре руки и вели
разговоры на
те темы, которыми весь их кружок так горячо жил.
Много было
разговоров и споров о романе; но я не помню, чтобы о нем читались рефераты и происходили прения на публичных вечерах или в частных домах. Бедность газетной прессы делала также
то, что вокруг такого произведения раздавалось гораздо меньше шуму, чем это было бы в начале XX века.
Об"успехе"первых двух частей романа я как-то мало заботился. Если и появлялись заметки в газетах,
то вряд ли особенно благоприятные."Однодворец"нашел в печати лучший прием, а также и"Ребенок". Писемский, по-видимому, оставался доволен романом, а из писателей постарше меня помню
разговор с Алексеем Потехиным, когда мы возвращались с ним откуда-то вместе. Он искренно поздравлял меня, но сделал несколько дельных замечаний.
Он переживал тогда полосу своего первого отказа от работы беллетриста. Подробности этого
разговора я расскажу ниже, когда буду делать"resume"моей личной жизни (помимо журнала за
тот же период времени). А здесь только упоминаю о чисто фактической стороне моих сношений с тогдашними светилами нашей изящной словесности.
Наше свидание с ним произошло в 1867 году в Лондоне. Я списался с ним из Парижа. Он мне приготовил квартирку в
том же доме, где и сам жил. Тогда он много писал в английских либеральных органах. И в Лондоне он был все такой же, и так же сдержанно касался своей более интимной жизни. Но и там его поведение всего дальше стояло от какого-либо провокаторства. А со мной он вел только такие
разговоры, которые были мне и приятны и полезны как туристу, впервые жившему в Лондоне.
Разговорный язык его, особенно в рассказах личной жизни, отличался совсем особенным складом. Писал он для печати бойко, легко, но подчас несколько расплывчато. Его проза страдала
тем же, чем и
разговор: словоохотливостью, неспособностью сокращать себя, не приплетать к главному его сюжету всяких попутных эпизодов, соображений, воспоминаний.
У себя дома он всегда очень радушно принимал, любил
разговор на тогдашние злобы дня, но революционером он себя тогда не выказывал ни в чем. Все это явилось позднее. Даже и в мыслительном смысле он не считался очень радикальным. В нем еще чувствовалась гегельянская закваска. Воинствующей публицистикой он в
те годы не занимался и к редакции"Современника"близок не был.
Вырубов не был до
того знаком с Герценом. Он по приезде в Женеву послал ему свой перевод одной брошюры Литтре. Завязалось знакомство. Герцен стал звать его к себе. Он там несколько раз обедал и передавал потом нам — мне и москвичу-ботанику —
разговоры, какие происходили за этими трапезами, где А. И. поражал и его своим остроумием.
Более реальная манера говорить, разные оттенки светского и бытового
разговора совсем не преподавались, не говоря уже о
том, что создание характеров и проведение роли через всю пьесу и ансамбль оставались в полном забросе, что, как слышно, продолжается и до сих пор.
Сарсе тогда был здоровенный толстяк, брюнет, ужасно близорукий, веселый, шумный, без всякого внешнего лоска, любящий"la petite parole",
то есть скоромные
разговоры.
Varietes, а после спектакля он ужинал с Шнейдер. Париж много острил тогда на эту
тему. А самую артистку цинически прозвали"бульваром государей", как назывался пассаж, до сих пор носящий это имя, на Итальянском бульваре. Позднее от старого писателя Альфонса Руайе (когда-то директора Большой Оперы) слышал пересказ его
разговора с Шнейдер о знакомстве с Александром II и ужине. По ее уверению, ей, должно быть, забыли доставить
тот ценный подарок, который ей назначался за этот ужин.
Связь моя с театральным миром поддерживалась и у Фр. Сарсе на его завтраках. Я уже говорил о
том, как я Сарсе обязан был знакомством с Гамбеттой и по какому поводу Сарсе пригласил его для
разговора со мною.
Общий наш
разговор у Луи Блана шел по-французски. Морлей объяснялся на этом языке свободно. После завтрака мы пошли гулять по набережной, и вот тут Морлей стал меня расспрашивать о
том русском движении, которое получило уже и в Европе кличку"нигилизма".
Знание немецкого языка облегчало всякие сношения. Я мог сразу всем пользоваться вполне: и заседаниями рейхсрата (не очень, впрочем, занимательными после французской Палаты), и театрами, и
разговорами во всех публичных местах, и знаменитостями в разных сферах, начиная с"братьев славян", с которыми ведь тоже приходилось объясняться на"междуславянском"диалекте,
то есть по-немецки же.
Дюма, сделавший себе репутацию защитника и идеалиста женщин, даже падших ("Дама с камелиями"), тогда уже напечатал беспощадный анализ женской испорченности — роман"Дело Клемансо"и в своих предисловиях к пьесам стал выступать в таком же духе. Даже тут, в присутствии своей супруги, он не затруднился повести
разговор на
тему безыдейности и невежественности светских женщин… и в особенности русских. У него вырвалась, например, такая подробность из их интимной жизни...
Разговор этот происходил уже в гостиной, около камина. Госпожа Дюма не спорила с ним, а только снисходительно улыбалась. Она еще интересовалась немного Россией, но он — нисколько, и его совсем не занимало
то, что у нас делалось после освобождения крестьян.
Мы с Наке много были благодарны нашим молодым хозяйкам за их старания о
том, чтобы мы постоянно практиковались в
разговоре по-испански. При особых уроках, которые нам давал студент, дело шло довольно споро, но Наке язык давался легче как истому провансальцу, легче по своей лексике и грамматическим формам.
Кроме
того, выходило так, что Литтре не сразу схватывал фразеологию своего собеседника. Герцен бойко вел французский
разговор, но думал он при этом не по-французски, а по-русски и целиком переводил фразы своего полугегельянского жаргона, чем и приводил не раз Литтре в недоумение.
Об Огареве я не слыхал у них
разговоров как о члене семьи. Он жил тогда в Женеве как муж с англичанкой, бывшей гувернанткой Лизы. Словом, они оба были вполне свободны, могли бы развестись и жениться гражданским браком для
того, чтобы усыновить Лизу. Формально у Лизы было имя. Она значилась Огаревой, но никакого метрического свидетельства — в нашем русском смысле, потому что она ни в какой церкви крещена не была.
Если в наших тогдашних
разговорах он очень мало касался известных русских писателей,
то и об эмиграции он не распространялся. Он уже имел случай в печати охарактеризовать ее отрицательные качества; с
тех пор он, по крайней мере в Париже, не поддерживал деятельных революционных связей, но следил за всем, что происходило освободительного среди молодежи.
В предыдущий фашинг, уже описанный мною выше, я на одном из маскарадов в дворцовых"Reduten-Sale"случайно вступил на верхней галерее в
разговор с немкой, которая показалась мне очень бойкой, начитанной и с оригинальным складом ума, наблюдательного и скептического. Мы встречались несколько раз, без всяких ужинов и
того, что за ними обыкновенно следует. Я сразу увидал, что это порядочная женщина — или девушка — без всяких замашек галантных посетительниц маскарадов и публичных балов.
В
тех маскарадах, где мы встречались, с ней почти всегда ходил высокий, франтоватый блондин, с которым и я должен был заводить
разговор. Это был поляк П., сын эмигранта, воспитывавшийся в Париже, учитель французского языка и литературы в одном из венских средних заведений. Он читал в
ту зиму и публичные лекции, и на одну из них я попал: читал по писаному, прилично, с хорошим французским акцентом, но по содержанию — общие места.
И всю дорогу до Тура, с разными пересадками, меня провожали
разговоры испуганных буржуа без малейших проблесков патриотической веры в
то, что Франция не может и не должна позволить так раздавить себя.
Эти денежные
разговоры происходили во второй комнате, где Некрасов имел обыкновение в один из ящиков подзеркальника класть сторублевки, привезенные ночью из клуба. От таких уединенных бесед я воздерживался с самого приезда,
тем более что получил сразу порядочную сумму за вторую половину"Солидных добродетелей".
Хмуро-добродушно он намекал мне в
разговоре на
то, что в моем романе имеется лицо, довольно-таки на него похожее.
Напротив, Толстой (насколько мне было это известно из
разговора с его ближайшими последователями) всегда относился ко мне как к собрату-писателю с живым интересом и доказал это фактом, небывалым в летописи
того"разряда"Академии, где я с 1900 года состою членом.
Жизнь общества в данный момент, костюмы, характер
разговоров, перемены моды, житейские вкусы, обстановка, обычаи, развлечения и «повадка» представителей
тех или других общественных слоев или кружков, внешний уклад жизни русских людей у себя и за границей изображены им с замечательной точностью и подробностями.