Неточные совпадения
— Говорю, тоски еще
не чувствую. Над нами
не каплет.
Что ж, это вы хорошо делаете,
что промежду нашим братом — купеческим сыном — обращаетесь. — Он стал говорить тише. — Давно пора. Вы — бравый! И на войну ходили, и учились,
знаете все… Таких нам и нужно. Да
что же вы в гласные-то?
— Эта из мужа веревки вьет. Он тоже хам и самолюбивое животное. Но его надо ручным сделать. Вы этого
не забывайте. Ведь он пост занимает. Да
что же это я все вам
не скажу толком… Вы ведь
знаете, — Калакуцкий наклонился к нему через локоть, — вы
знаете,
что у меня теперь для больших строек… товарищество на вере ладится?
Палтусов понял тотчас же, почему Калакуцкий сделал ему такое предложение. Это его
не заставило попятиться. Напротив, он нашел,
что это умно и толково. Он
знал,
что Калакуцкий зарабатывает большие деньги, и все говорят,
что через три-четыре года он будет самый крупный строитель-подрядчик.
— Вот
что! — протянул его приятель. —
Что ж! штука весьма интересная. Мы
не знаем этого мира. Теперь новые нравы. Прежние Титы Титычи пахнут уже дореформенной полосой.
Палтусов это тотчас же оценил. Да он и
знал уже,
что Вадим Павлович Осетров попал в дела из учителей гимназии,
что он кандидат какого-то факультета и всем обязан себе, своему уму и предприимчивости. Разбогател он на речном промысле, где-то в низовьях Волги. Руки Палтусову он первый
не протянул, но пожал, когда тот подал ему свою.
Из двери показался штатский, худой, короткий, с редкими волосиками на лбу, в усах, смазанных к концам, черноватый, в коротком сюртучке и пестром галстуке, один из захудалых дворянчиков, состоявших бессменно при муже Станицыной. За ним, кроме хорошего обращения и того,
что он
знал дни именин и рождения всех барынь на Поварской и Пречистенке, уже ничего
не значилось.
— Ха-ха!.. Виктор! Ma femme ne sait pas!.. [Твоя жена
не знает!.. (фр.).] Вы
не знаете, мы так Ифкина прозвали… Фифка! Ведь хорошо? А?!
Что скажете?
Она
знала,
что ей всегда можно заставить его опустить свои рыжие ресницы, но она этого
не сделала.
— J'y suis, j'y reste! [Здесь я нахожусь, здесь я останусь! (фр.).] — сострил Станицын. Он
не знал в точности, чья это историческая фраза, но помнил,
что в Café de Madrid часто повторяли ее.
— Вот до
чего вы дошли. Я купила эти документы. Вы
знаете, кому вы их выдали. Подпись видна. Из Парижа они пришли или из Биаррица — я уж
не полюбопытствовала. Вы мне, Виктор Мироныч, клялись, образ снимали,
что больше я об этой барыне
не услышу!
Она дело говорила: занять можно, но надо платить, а платить нечем. Фабрика заложена. Да она еще
не знает,
что за этими двумя векселями пойдут еще три штуки. Барыня из Биаррица заказала себе новую мебель на Boulevard Haussman и карету у Биндера. И обошлось это в семьдесят тысяч франков. Да еще ювелир. А платил он, Станицын, векселями. Только
не за тридцать же тысяч соглашаться!
Одно она хорошо
знает,
что она ему своих денег
не даст и фабрики своей
не заложит.
Жил сначала в наездниках на помещичьих заводах, пил редко, за лошадьми ухаживал умело, отличался большой чистоплотностью и ценил в хозяйке то,
что она любит лошадей,
знает в них толк и жалеет их: ездит умеренно, зимой
не морозит ни лошадей, ни кучера, когда нужно — посылает нанять извозчичью карету.
Он
знал Анну Серафимовну. Ермил Фомич ему наказывал,
что «эту даму» всегда просить и осведомляться,
не угодно ли
чего: чаю, кофею, зельтерской или фруктовой воды.
— Я, вы
знаете, этих господ
не признаю. Они чрез край хватили… Додумались до того,
что наука, говорят, барское дело!.. Каково? Наука! А
что бы мы без нее были?.. Зулусы или, как их еще… вот
что теперь Станлей, американец, посещает… А есть два-три места… мое почтение! Я отметил красным карандашом.
Так они и проговорили вдвоем. Она
узнала,
что Рубцов еще
не поступил ни на какое место. Всего больше рассказывал он про Америку; но у янки
не все одобрял, а раза два обозвал их даже «жуликами» и прибавил,
что везде у них взятка забралась. Францию хвалил.
Евлампий Григорьевич
не отстал от привычки называть его «дяденькой» и у себя на больших обедах,
что коробило Марью Орестовну. Он
не рассчитывал на завещание дяди, хотя у того наследниками состояли только дочери и фирме грозил переход в руки «Бог его
знает какого» зятя. Но без дяди он
не мог вести своей политики. От старика Взломцева исходили идеи и толкали племянника в известном направлении.
Никого он так
не раздражал и
не тревожил, как Евлампия Григорьевича. Краснопёрый служил живым примером русской бойкости и изворотливости, кичился своим умом, уменьем говорить, — хотя говорил на обедах витиевато и шепеляво, — тем,
что он все видел, все
знает, Европу изучил и России открыл новые пути богатства, за
что давно бы следовало ему поставить монумент. Честолюбивая, но самогрызущая душа понимала и ясно видела другую, еще более тщеславную, но одаренную разносторонней сметкой душу русского кулака.
Вот и теперь… Он
знает, как тот его примет. Придется проглотить
не одну пилюлю. И все это будет «неглиже». Так тебя и тычет носом: «Пойми-де и почувствуй,
что ты передо мною, хоть и в почете живешь, — мразь».
Всего обиднее то,
что он ему говорит «ты». И всегда так говорил… Они четвероюродные братья, но есть разница лет. Другой бы давно дал
знать такому «стрекулисту»,
что пора оставить эту фамильярность или ему самому отвечать таким же «ты». И на это
не хватает духу!..
Губы Евлампия Григорьевича совсем побелели. Он то потирал руки, то хватался правой рукой за лацкан фрака. «Бахвальство» братца душило его. А отвечать нечего. Он действительно
не знает,
что делается в этом «складе». И Марья Орестовна что-то туда
не ездит. У ней вышла история, она
не перенесла одной какой-то фразы от председательши. С тех пор
не дает ни копейки и
не дежурит, аршина холста
не посылала… А этот «Капитошка» угостил его целым нравоученьем, перечислил и полушубки, и холсты, и аптекарские товары.
—
Что ж, вы думаете, — заговорил опять Краснопёрый, — вам все в зубы будут глядеть?.. Хозяйничай, как
знаешь, батюшка!.. Да я бы вас еще
не так! Отдали самые сурьезные статьи в чьи руки?..
— Да ведь теперь
что же-с, бумаги еще
не готовы. Константин Глебович разгневались… Пожалуй, и в свидетели
не пожелают…
что же их беспокоить? Вы сами изволите видеть… А если
что нужно… дайте
знать.
—
Чего вы зубоскалите?.. Разве я так? Обманываю я?.. Боюсь я сказать? Хитрю?.. Небось, на ваших глазах: она
знает, — и он указал на дверь, —
что нечего ей рассчитывать. Никаких чтоб расчетов. И улыбками она своими меня
не подкупит!.. Коли
что — так я, как этот самый купец… ни единой полушки!..
— Выдохлись они теперь, болтают все на старые лады. Уж коли брать, так купца. Этот хоть умничать
не станет и счет
знает… А кого взять?.. Может ли он понять мою душу? Раскусит ли он — лавочник и выжига, —
что диктовало, какое чувство… вот хоть бы этот самый седьмой пункт?.. Вы
не знаете этого народа?.. Ведь это бездонная прорва всякого скудоумия и пошлости!..
«
Не подпишет духовной, — думал Качеев, надевая перчатки в передней, — подкузьмила его водяная…
Что ж! Аделаида Петровна дама в соку. Только глупенька! А то, кто ее
знает, окажется, пожалуй, такой стервозой. Коли у него прямых наследников
не объявится, а завещания нет, в семистах тысячах будет, даже больше».
Московская газетка нервно встряхивалась в руках Марьи Орестовны. Она читала с лорнетом, но pince-nez
не носила. Вот фельетон — «обзор журналов». В отделе городских вестей и заметок она пробежала одну, две, три красных строки.
Что это такое?.. Опять она!.. И уже без супруга, а в единственном числе, какая гадость!.. Нелепая, пошлая выдумка!.. Но ее все
узнают… Даже вот
что!.. Грязный намек… Этого еще недоставало!..
Он
не знал ревности,
не смел ее
знать, да и жена его так со всеми «ровно» держала себя,
что никакого подозрения он иметь
не мог.
— Ах,
знаете что, Марья Орестовна, — перебил Палтусов, — вам нигде
не будет так хорошо, как здесь.
—
Знаете что, — говорил Палтусов Марье Орестовне в гостиной, берясь за шляпу: он никогда у ней
не засиживался, — вы
не найдете нигде второго Евлампия Григорьевича.
— И вот, господа, — кончал Нетов, — помянем доброй памятью Константина Глебовича.
Не забудем, на
что он половину своего достояния пожертвовал!..
Не очень-то следует кичиться тем,
что он держался такого или другого согласия… Тем он и был силен,
что себе цену
знал!.. Так и каждому из нас быть следует!.. Вечная память ему!..
—
Знаю… Да я уже чувствую… ходить бы надо. А где?.. По зале… Темно, да и
не люблю… Hélène все пугается… боится Бог
знает чего. Прежде Тася играла по вечерам. Теперь и этого нет.
Она
не договорила и начала томительно мычать. Тася
знала,
что боли
не так сильны, а просто ее матери хочется морфию. Почти каждый вечер повторялась та же сцена. Приходилось все-таки уступать.
Она
знала,
что у Таси есть страсть к театру, но помочь ей советом она
не могла. Для нее все было «хорошо».
О делах отец говорил Тасе постоянно. Его
не оставлял дух предприятий. Он все ищет чего-то:
не то места,
не то залогов для подряда. Тася это
знает… Вот уже несколько лет доедают они крохи в Москве, а отцу
не предложили и в шутку никакого места… хотя бы в смотрители какие… Она слышала,
что какой-то отставной генерал пошел в акциз простым надзирателем, кажется… Отчего же бы и отцу
не пойти?
Она
не боялась отца и
знала,
что все это он затеял так, сейчас вот, ни с того ни с сего.
— Ты потише… Папа приехал. Он может проснуться. Мне
не хочется, чтоб он
знал,
что я у тебя. Я тебя и подождала сегодня.
Она было запрыгала около него, но удержалась.
Не может она говорить ему: «Милый, голубчик, Никеша», как говорила маленькой. Она
не уважает его. Тася
знает, за
что его попросили выйти из того полка, где носят золоченых птиц на касках.
Знает она,
чем он живет в Петербурге. Жалованья он
не получает, а только носит мундир. Да она и
не желает одолжаться по-родственному, без отдачи.
—
Не смейся, Ника, умоляю тебя. Я
не воображаю о себе ничего… Ты меня
не знаешь. Я
не говорю тебе,
что у меня огромный талант. Сначала надо увериться, а для того, чтобы
знать наверно, надо учиться, готовиться.
Он делался болтлив. Тася видела,
что учитель ее выпил. Она
не знала, как с ним говорить. Это был как будто
не тот Николай Александрович,
не прежний.
Бросилась Тася на кровать. Ее всю трясло. Через минуту она начала хохотать. С ней случилась первая в ее жизни истерика. Прежде она
не верила в припадки, видя, как мать напускала на себя истерики. А теперь она будет
знать,
что это такое.
Тася примолкла. Недовольна она была собой. Но
что же делать? Андрюша единственный человек вокруг нее, у которого есть характер,
знает жизнь, ловок… С Иваном Алексеевичем далеко
не уйдешь. И
что же она такое сделала? Попросила переговорить с актрисой. Если он эгоист, тем лучше… Хоть за кого-нибудь похлопочет бескорыстно.
Палтусову
не очень понравилось,
что в городе уже
знают про его «службу» у Калакуцкого.
— Разжалоби его, братец. Ты краснобай. Ты
знаешь, в каком положении Елена.
Не на
что лечить, в аптеку платить. И я… сам видишь, на
что я стал похож.
— Вы уж
не тот,
что год тому назад. У вас были другие… d'autres aspirations… [другие стремления… (фр.).] Вы начали смеяться над вашим увлечением, над тем,
что вы были в Сербии… волонтером, и потом в Болгарии. Я
знаю,
что можно смотреть на все это
не так, как кричали в газетах… которые стояли за славян. Но я вас лично беру. Тогда я как-то вас больше понимала. Вы слушали лекции, хотели держать экзамен… Я ждала вас на другой дороге.
— Как
не знать? Он выдает свою жену за мою прямую наследницу. Весьма сожалею, молодой человек,
что вы вдались в этот… обман…
Не занимал ли он у вас?
— Тоже студент! — горячился Палтусов. Он
знал,
что Nicolas кончил курс. — И этаких здесь десятки, если
не сотни…
Пирожков, измученный, поднялся в свою комнату. Он с грустью посмотрел на свои книги, покрытые пылью, на микроскоп и атласы. День за днем уплывали у него в заботах"с боку припека", Бог
знает за кого и за
что, точно будто сам он
не имеет никакой личной жизни.
Но Дениза Яковлевна заволновалась. Она
не знает,
что с ним говорить,
не побывав у Гордея Парамоныча.
— Эх, Иван Алексеевич,
не одни вы… то же поют… здесь только и можно,
что вокруг купца орудовать… или чистой наукой заниматься… Больше ничего нет в Москве… После будет, допускаю… а теперь нет. Учиться, стремиться,
знаете, натаскивать себя на хорошие вещи… надо здесь, а
не в Питере… Но человеку, как вы, коли он
не пойдет по чисто ученой дороге, нечего здесь делать! Закиснет!..