Неточные совпадения
— Ладно… Я вас сам сведу к контролеру. Он у
нас строгий. Пожалуй, придерется — скажет, личность
не известна.
— Говорю, тоски еще
не чувствую. Над
нами не каплет. Что ж, это вы хорошо делаете, что промежду нашим братом — купеческим сыном — обращаетесь. — Он стал говорить тише. — Давно пора. Вы — бравый! И на войну ходили, и учились, знаете все… Таких
нам и нужно. Да что же вы в гласные-то?
— Эка! Промысловое свидетельство! Табачную лавочку! Пустое дело. А ведь они у
нас глупят так, что нет никакой возможности. Я и ездить нынче перестал; кричали в те поры:
не надо
нам бар,
не надо ученых, давай простецов. Сами речи умеем говорить… Вот и договорились!
—
Мы этим
не промышляем. Вот и биржа… Смотришь на такого русского молодца, как вы, и озор берет. Что ни маклер — немчура. От папеньки досталось. А немцы, как собаки, везде снюхаются!..
— Умен, — повторил Палтусов. — Я его
не презираю. Такой же русак, как и
мы с вами… Я говорю о мужике, вот об таком Алексее, что служит
нам, о рядчике, десятнике, штукатуре…
Мы должны с ними сладиться и сказать купецкой мошне: пора тебе с
нами делиться, а
не хочешь, так
мы тебя под ножку.
— Вот что! — протянул его приятель. — Что ж! штука весьма интересная.
Мы не знаем этого мира. Теперь новые нравы. Прежние Титы Титычи пахнут уже дореформенной полосой.
— Madame! — вскрикнул он и закатился смехом. — Veuillez entrer!.. [Благоволите войти! (фр.).] Вы
нас хотели накрыть?! N'est ce pas, Théodule?!.. [
Не правда ли, Федул?! (фр.).]
— Ха-ха!.. Виктор! Ma femme ne sait pas!.. [Твоя жена
не знает!.. (фр.).] Вы
не знаете,
мы так Ифкина прозвали… Фифка! Ведь хорошо? А?! Что скажете?
— Ну, Фифка!.. Détalons!.. Chère cousine… [Удираем!.. Дорогая кузина… (фр.).] Что это вы какие строгие? Точно посечь
нас собираетесь. Вы видите: оставляем вас en tête-à-tête… [наедине (фр.).] Это всегда хорошо. Как бы сказать… добродетельно. Виктор!
Мы тебя, голубчик, подождем до пятого… Идет? Вы позволите? — обратился он к Анне Серафимовне. — Муженька-то в строгости держите.
Не женись, Фифка!.. Правда, за тебя, урод, никто и
не пойдет…
— Сто семьдесят тысяч вами одними сделано в одиннадцать месяцев. Хотите,
мы сейчас Трифоныча позовем? — и она указала на дверь. — И это такие, которые в известность приведены, а разных других, по счетам, да векселей,
не вышедших в срок, да карточных… наверно, столько же. Вы что же думаете? Протянете вы так-то больше года?
— Жаль, а тут вот есть одно выражение. Так у
нас еще
не писали. Я боялся — остановка будет месяца на четыре, однако до сих пор Бог миловал…
— Я, вы знаете, этих господ
не признаю. Они чрез край хватили… Додумались до того, что наука, говорят, барское дело!.. Каково? Наука! А что бы
мы без нее были?.. Зулусы или, как их еще… вот что теперь Станлей, американец, посещает… А есть два-три места… мое почтение! Я отметил красным карандашом.
— Ах, Аннушка! — встретила Марфа Николаевна племянницу своим певучим голосом. —
Мы думали —
не будешь. Спасибо, спасибо.
—
Не приезжал еще! — откликнулась Любаша. —
Нам из-за него
не… — Она хотела сказать «околевать», но воздержалась.
— Анна! — говорил он
не очень пьяным, но фальшиво чувствительным голосом… — Зачем
нам ссориться? Будем друзьями… Ты видела сегодня — я на все согласен… Но тридцать тысяч… C'est bête… [] Согласись! это… это…Это глупо… (фр.).
— Что ж…
мы не наследники, — пошутил старик, — за честь благодарим…
— Да, чтобы верно было… и день и час… Коли может, так вечером. Тут ведь история-то короткая. Читать
мы завещание
не станем.
— Ему, изволите видеть, непременно хотелось прямо в действительные статские… или чтоб Станислава через плечо… А вместо того и коллежского
не получил. Так
мы с вами, дяденька, тут
не причинны.
— Да мне что?
Не детей с вами крестить! Ругайтесь промеж себя,
нам же лучше.
—
Мы не так к вам относимся…
— Зачем же-с, зачем же-с, — заговорил он. — Я вовсе в это
не желаю входить. Душевно признателен за то, что видел от Константина Глебовича. И хотя бы он за глаза… при его характере оно и
не мудрено; но
мы об этом
не станем-с…
—
Не станем-с, — повторил Нетов. — Потому, кто же может в душу к другому человеку залезть. А вот, Капитон Феофилактович,
мы с дядюшкой Алексеем Тимофеевичем думаем сделать вам совсем другое… сообщение.
— И чем раздоры иметь… и друг дружку ослаблять,
не любезнее ли бы было, Капитон Феофилактович, в соглашение войти… Если вы к
нам в тех же чувствах, как и прежде, то
мы, с своей стороны, окажем вам поддержку.
— Это уж совсем напрасно, — рассердился въявь Нетов и встал. — Вам достаточно известно, Капитон Феофилактович, что я никакими аферами
не занимаюсь. (Марья Орестовна
не могла его отучить от «афер»); ежели я и дядюшка Алексей Тимофеевич об чем хлопочем, так это единственно, чтоб люди стоющие сидели на таких местах. И потом
мы полагали, что вам с
нами ссориться
не из чего. Кроме всякого содействия, вы от
нас ничего
не видали.
— Это ты
не гоноши… Я — русак. В деревне родился… стало, нечего меня русскому-то духу обучать… А вы очень
не тянитесь… за барами, которые… кричат-то много… Он, говорит, западник…
Мы не того направления. Вы оба о том лучше думайте, чтоб кур
не смешить да стоящим людям поперек дороги
не становиться, так-то!
— Очень просто.
Не желаю. Вы должны же наконец понять, что
не могу я теперь иметь приемы, когда
мы с вами сделались притчей всего города.
— Очень хорошо, — перебила она, —
мы оставим это. Вы знаете теперь мое желание — мое требование, Евлампий Григорьевич. И до сих пор вы
не подумали об одной вещи…
— Марья Орестовна, вы уж вашего супруга воспитывайте в византийских традициях, а меня оставьте. Перебирать это старье
мы не будем. Для меня московские обыватели одинаковы. А что вы хорошо учились девочкой и с умными господами дворянами беседовали — это при вас останется.
— Вы
не с нами-с? — пригласил Палтусова Нетов, догоняя его на обратном пути. — У
нас ландо-с.
— Зачем, — продолжал оратор, —
нам все эти прозвища перебирать, господа?.. Славянофилы, например, западники, что ли, там… Все это одни слова. А
нам надо дело…
Не кличка творит человека!.. И будто нельзя почтенному гражданину занимать свою позицию? Будто ему кличка доставляет ход и уважение?.. Надо это бросить… Жалуются все: рук нет, голов нет, способных людей и благонамеренных. Мудрено ли это?.. Потому, господа, что боятся самих себя… Все в кабалу к другим идут!..
— И вот, господа, — кончал Нетов, — помянем доброй памятью Константина Глебовича.
Не забудем, на что он половину своего достояния пожертвовал!..
Не очень-то следует кичиться тем, что он держался такого или другого согласия… Тем он и был силен, что себе цену знал!.. Так и каждому из
нас быть следует!.. Вечная память ему!..
— Нет, дружок, — ответила Катерина Петровна, —
не труди глазки. Ты посиди с
нами, а там и поди к себе. Мать-то совсем уложила?
— Что смеешься?.. Ты
нас поведешь всех… калек. Если вовремя
не приберет могилка…
—
Мы останемся здесь… Тогда можно будет отдавать этот дом внаймы. Лошадей
не надо.
— Ника, — заговорила она шепотом, но внятно и одушевленно, с полузакрытыми глазами, — ты знаешь, в каком
мы положении? Ведь да? Отец все мечтает о каких-то прожектах. Места
не берет… Да и кто даст? Maman
не встанет. Ты вот уедешь… Через месяц, доктор сказал мне, ноги совсем отнимутся…
— Ты
не можешь так говорить. Ника. Наконец, я прямо тебе скажу: тебе ведь все равно. Ты
нас не жалеешь… Сделай раз в жизни хорошее дело…
— Спектаклик хотите? —
не дал он ей докончить. — Дни-то у
нас все разобраны.
— Вот в чем моя просьба, Андрюша. — Палтусов еще сильнее поморщился. — Есть у
нас тут родственник жены, троюродный брат тещи, Куломзов Евграф Павлович,
не слыхал про него?
— Известный богач, скряга, чудодей, старый холостяк. Одних уставных грамот до пятидесяти писал. И ни одной деревни
не заложено. Есть же такие аспиды! К
нам он давно
не ездит. Ты знаешь… в каком
мы теперь аллюре… Да он и никуда
не ездит… В аглицкий клуб раз в месяц… Видишь ли… Моя старшая дочь… ведь ты ее помнишь, Ляля?
— Для
нас… Для людей нашего с вами происхождения… Если у
нас есть воспитание, ум, раса наконец, надо все это дисконтировать… а
не дожидаться сложа руки, чтобы господа коммерсанты съели
нас — и с хвостиком.
— Это законная жалоба, кузина… Родители передают
нам наследственно
не запасы душевного здоровья, а часто одно вырождение.
— Свобода воли! А я вам скажу, что если кто из
нас в течение десяти лет
не свихнется, он должен смотреть на себя как на героя!
Мы своей воли
не имеем… бьемся, любим… любовь к женщине… это природа приказывает… воля… la volonté…
— Ну, ничего, вовремя захватим. Едем на Моховую.
Мы как раз попадем к началу акта и место получше займем. А то эта зала предательская — ничего
не слышно.
— Нет,
не то! — скомандовал Палтусов. — Вы с
нами жженки… вон там… займем угол…
— А мне вот это противно, — заговорил пристав, — хоть я и ушел от aima mater. „Закатил“. Хороша цивилизация!
Не римская… Вот были бы сервитуты. Я бы пошел да и сказал: „Оскорбляете мой слух, такие-сякие! Срамники! Хоть песню-то почеловекоподобнее бы выбрали. Что ж, что вы пьяны? И я пил…
не меньше вашего, а
не буду подтягивать: горрячих… Чего?.. Палок!.. Эх! Татарва, рабы, холопы от головы до пят! Больше-то
мы, должно быть,
не стоим, как пятьсот палок!“
— Да с того вечера, когда
мы были в клубе… Я сама тоже смутилась… Но с тех пор еще сильнее стремлюсь. На Андрюшу плохая надежда… его
не залучишь… Повезите меня к Грушевой…
— Уж это
мы после… Что ж мне с вас брать? Если настоящую плату… вроде моих разовых… Дорого! Вот в Петербурге, я слышала, по семидесяти пяти рублей за роль берут. Я этим
не живу, голубчик… Ходите…
— В секунданты! — рассмеялся Иван Алексеевич. —
Не те времена. Вы в губернии сильный человек,
мы к вашим стопам прибегаем.
"Хлестко живут, — думал Иван Алексеевич, располагаясь поудобнее на диване, — в гору идут… Тут-то вот и есть настоящая русская жизнь, а
не там, где
мы ее ищем… Палтусов и я — это взрослый человек и ребенок".