Неточные совпадения
И даже до курьезного ровно:
в два часа дня 16 сентября 1917 года мы
были у последнего лабаза, помещающегося на границе этого замечательного города Грачевки, а
в два часа пять минут 17 сентября
того же 17-го незабываемого года я стоял на битой, умирающей и смякшей от сентябрьского дождика траве во дворе Мурьевской больницы.
Человеку, кроме огня, нужно еще освоиться. Петух
был давно мною съеден, сенник для меня набит Егорычем, покрыт простыней, горела лампа
в кабинете
в моей резиденции. Я сидел и, как зачарованный, глядел на третье достижение легендарного Леопольда: шкаф
был битком набит книгами. Одних руководств по хирургии на русском и немецком языках я насчитал бегло около тридцати
томов. А терапия! Накожные чудные атласы!
«Я ни
в чем не виноват, — думал я упорно и мучительно, — у меня
есть диплом, я имею пятнадцать пятерок. Я же предупреждал еще
в том большом городе, что хочу идти вторым врачом. Нет. Они улыбались и говорили: «Освоитесь». Вот тебе и освоитесь. А если грыжу привезут? Объясните, как я с нею освоюсь? И
в особенности каково
будет себя чувствовать больной с грыжей у меня под руками? Освоится он на
том свете (тут у меня холод по позвоночнику…).
Тут Демьян Лукич резким, как бы злобным движением от края до верху разорвал юбку и сразу ее обнажил. Я глянул, и
то, что увидал, превысило мои ожидания. Левой ноги, собственно, не
было. Начиная от раздробленного колена, лежала кровавая рвань, красные мятые мышцы и остро во все стороны торчали белые раздавленные кости. Правая
была переломлена
в голени так, что обе кости концами выскочили наружу, пробив кожу. От этого ступня ее безжизненно, как бы отдельно, лежала, повернувшись набок.
И кость отпала.
В руках у Демьяна Лукича осталось
то, что
было девичьей ногой. Лохмы мяса, кости! Все это отбросили
в сторону, и на столе оказалась девушка, как будто укороченная на треть, с оттянутой
в сторону культей. «Еще, еще немножко… не умирай, — вдохновенно думал я, — потерпи до палаты, дай мне выскочить благополучно из этого ужасного случая моей жизни».
Собственно говоря, после
того как опытная Анна Николаевна подсказала мне,
в чем дело, исследование это
было ни к чему не нужно. Сколько бы я ни исследовал, больше Анны Николаевны я все равно бы не узнал. Диагноз ее, конечно,
был верный: поперечное положение. Диагноз налицо. Ну, а дальше?..
Здесь же я — один-одинешенек, под руками у меня мучающаяся женщина; за нее я отвечаю. Но как ей нужно помогать, я не знаю, потому что вблизи роды видел только два раза
в своей жизни
в клинике, и
те были совершенно нормальны. Сейчас я делаю исследование, но от этого не легче ни мне, ни роженице; я ровно ничего не понимаю и не могу прощупать там у нее внутри.
И к
тому времени, когда стерильной марлей я начал вытирать идеальной белизны и чистоты руки, решимость овладела мной и
в голове у меня
был совершенно определенный и твердый план.
Я должен
быть спокоен и осторожен и
в то же время безгранично решителен, нетруслив.
Я неопределенно бормочу что-то
в ответ. Мне, собственно говоря, хочется сказать вот что: все ли там цело у матери, не повредил ли я ей во время операции… Это-то смутно терзает мое сердце. Но мои знания
в акушерстве так неясны, так книжно отрывочны! Разрыв? А
в чем он должен выразиться? И когда он даст знать о себе — сейчас же или,
быть может, позже?.. Нет, уж лучше не заговаривать на эту
тему.
«…Ну, а если привезут женщину и у нее неправильные роды? Или, предположим, больного, а у него ущемленная грыжа? Что я
буду делать? Посоветуйте,
будьте добры. Сорок восемь дней
тому назад я кончил факультет с отличием, но отличие само по себе, а грыжа сама по себе. Один раз я видел, как профессор делал операцию ущемленной грыжи. Он делал, а я сидел
в амфитеатре. И только…»
Холодный пот неоднократно стекал у меня вдоль позвоночного столба при мысли о грыже. Каждый вечер я сидел
в одной и
той же позе, напившись чаю: под левой рукой у меня лежали все руководства по оперативному акушерству, сверху маленький Додерляйн. А справа десять различных
томов по оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел, курил,
пил черный холодный чай…
И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на дверную ручку, на меня, на потолок. Но я уж не рассердился на нее. Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очереди дежурить возле нее. Затем ушел к себе через двор. Помню, синий свет горел у меня
в кабинете, лежал Додерляйн, валялись книги. Я подошел к дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал видеть что бы
то ни
было; заснул и даже снов не видел.
Вся эта история началась с
того, что, по словам всезнающей Аксиньи, конторщик Пальчиков, проживающий
в Шалометьеве, влюбился
в дочь агронома. Любовь
была пламенная, иссушающая беднягино сердце.
Одним словом, возвращаясь из больницы
в девять часов вечера, я не хотел ни
есть, ни
пить, ни спать. Ничего не хотел, кроме
того, чтобы никто не приехал звать меня на роды. И
в течение двух недель по санному пути меня ночью увозили раз пять.
Мною с Аксиньей
было из кладовки извлечено неимоверных размеров корыто. Его установили на полу
в кухне (о ваннах, конечно, и разговора
в N-ске
быть не могло.
Были ванны только
в самой больнице — и
те испорченные).
Показалось вовсе не страшно, хоть и темнело, уже день таял, когда мы выехали за околицу. Мело как будто полегче. Косо,
в одном направлении,
в правую щеку. Пожарный горой заслонял от меня круп первой лошади. Взяли лошади действительно бодро, вытянулись, и саночки пошли метать по ухабам. Я завалился
в них, сразу согрелся, подумал о крупозном воспалении, о
том, что у девушки, может
быть, треснула кость черепа изнутри, осколок
в мозг вонзился…
Шубу кто-то с меня снял, повели по праздничным половичкам и привели к белой кровати. Навстречу мне поднялся со стула молоденький врач. Глаза его
были замучены и растерянны. На миг
в них мелькнуло удивление, что я так же молод, как и он сам. Вообще мы
были похожи на два портрета одного и
того же лица, да и одного года. Но потом он обрадовался мне до
того, что даже захлебнулся.
— Однако это здорово… — не
то подумал, не
то забормотал я. Нос на минуту высунул и опять спрятал, до
того нехорошо
было. Весь мир свился
в клубок, и его трепало во все стороны.
Первые электрические фонари
в сорока верстах,
в уездном городе. Там сладостная жизнь. Кинематограф
есть, магазины.
В то время как воет и валит снег на полях, на экране, возможно, плывет тростник, качаются пальмы, мигает тропический остров…
«Ну, нет, — раздумывал я, — я
буду бороться с египетской
тьмой ровно столько, сколько судьба продержит меня здесь
в глуши. Сахар-рафинад… Скажите, пожалуйста!..»
«Нет, это поистине светлый луч во
тьме!» — подумал я и сел писать за стол. Чувство у меня при этом
было настолько приятное, будто не посторонний мельник, а родной брат приехал ко мне погостить
в больницу.
«Ну, нет… я
буду бороться. Я
буду… Я…» И сладкий сон после трудной ночи охватил меня. Потянулась пеленою
тьма египетская… и
в ней будто бы я… не
то с мечом, не
то со стетоскопом. Иду… борюсь…
В глуши. Но не один. А идет моя рать: Демьян Лукич, Анна Николаевна, Пелагея Иванна. Все
в белых халатах, и все вперед, вперед…
— Какие ж это деньги, — злобно огрызался Егорыч, — за двадцать целковых
в месяц муку мученскую принимать… Ах ты, проклятая! — Он бил ногой
в землю, как яростный рысак. — Деньги… тут не
то что сапоги, а пить-есть не на что…
Я вышел и
в родильной комнате заглянул
в зеркало. Зеркало это показало
то, что обычно показывало: перекошенную физиономию явно дегенеративного типа с подбитым как бы правым глазом. Но — и тут уже зеркало не
было виновато — на правой щеке дегенерата можно
было плясать, как на паркете, а на левой тянулась густая рыжеватая поросль. Разделом служил подбородок. Мне вспомнилась книга
в желтом переплете с надписью «Сахалин». Там
были фотографии разных мужчин.
Внутри у меня все загорелось. И я стал говорить. Я уже не боялся испугать его. О нет! Напротив, я намекнул, что и нос может провалиться. Я рассказал о
том, что ждет моего пациента впереди
в случае, если он не
будет лечиться как следует. Я коснулся вопроса о заразительности сифилиса и долго говорил о тарелках, ложках и чашках, об отдельном полотенце…
Наконец поток мой иссяк, и застенчивым движением я вынул из кармана справочник
в красном переплете с золотыми буквами. Верный друг мой, с которым я не расставался на первых шагах моего трудного пути. Сколько раз он выручал меня, когда проклятые рецептурные вопросы разверзали черную пропасть передо мной! Я украдкой,
в то время как пациент одевался, перелистывал странички и нашел
то, что мне
было нужно.
–…Сегодня —
в руку, завтра —
в ногу, потом опять
в руку — другую. Когда сделаете шесть втираний, вымоетесь и придете ко мне. Обязательно. Слышите? Обязательно! Да! Кроме
того, нужно внимательно следить за зубами и вообще за ртом, пока
будете лечиться. Я вам дам полоскание. После еды обязательно полощите…
К чему же теперь, когда прошло так много лет, я вспомнил ее, обреченную на четырехмесячный страх. Не даром. Женщина эта
была второй моей пациенткой
в этой области, которой впоследствии я отдал мои лучшие годы. Первым
был тот — со звездной сыпью на груди. Итак, она
была второй и единственным исключением: она боялась. Единственная
в моей памяти, сохранившей освещенную керосиновыми лампами работу нас четверых (Пелагеи Ивановны, Анны Николаевны, Демьяна Лукича и меня).
Он пошел передо мной разнообразный и коварный.
То появлялся
в виде язв беловатых
в горле у девчонки-подростка.
То в виде сабельных искривленных ног.
То в виде подрытых вялых язв на желтых ногах старухи.
То в виде мокнущих папул на теле цветущей женщины. Иногда он горделиво занимал лоб полулунной короной Венеры. Являлся отраженным наказанием за
тьму отцов на ребятах с носами, похожими на казачьи седла. Но, кроме
того, он проскальзывал и не замеченным мною. Ах, ведь я
был со школьной парты!
Ах, я убедился
в том, что здесь сифилис
тем и
был страшен, что он не
был страшен.