Неточные совпадения
Обычно это религиозное опознание называется
верой, которая
и получает поэтому столь центральное значение в гносеологии религии: анализ природы
веры есть своего рода «критика религиозного
разума».
Вера свободна от ига рассудочности (не хочу сказать:
разума, ибо она является выражением высшей разумности), рассудок презирает, в лучшем случае игнорирует
и не понимает
веры.
Как
и повсюду, подмены возможны
и здесь. Легко
вера подменяется неверующим догматизмом, т. е. нерациональным рационализмом, порождаемым леностью ума, косностью
и трусостью мысли. Борьба с знанием под предлогом
веры проистекает именно из такого отношения к последней.
Вера не ограничивает
разума, который
и сам должен знать свои границы, чтобы не останавливаться там, где он еще может идти на своих ногах.
Наконец,
вере может быть доступно даже настоящее, поскольку дело идет о неизвестных рассудку его законах [Во II главе Послания к Евреям
вере дано истолкование
и в том
и в другом смысле: «
верою познаем, что веки устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое» (ст. 3); дальнейшее содержание главы говорит о
вере как основе не мотивированных
разумом и оправдываемых только
верою поступков (см. всю эту главу).].
Для рассудка («чистого
разума») такое удостоверение, может быть,
и является «мистическим»
и установляется «
верою», но это показывает только всю условность
и недостаточность отвлеченно-рассудочного понимания познания, ибо корень познания жизненно-прагматический,
и понятие эмпирии должно уже наперед включать в себя признак действенности, ощупывающей вещи
и отличающей идеальности от реальностей (кантовские «талеры» в воображении или в кошельке) [Имеется в виду рассуждение
И. Канта в «Критике чистого
разума» (Кант
И. Соч · · В 6 т. М., 1964.
Правда, нравственная воля называется у Канта «практическим
разумом», для которого установляется свой особый канон, причем этот «
разум» постулирует основные религиозные истины: бытие Бога, свободу воли
и личное бессмертие, но каким бы именем мы ни называли
веру, ее существо от этого не изменится: ЕСИ произносит только она, постулаты же лишь постулируют, но сами по себе бессильны утверждать бытие Божие, это составляет, конечно, дело
веры.
Это признание для теоретического
разума может быть названо гипотезой, а по отношению к пониманию объекта, данного нам путем морального закона (высшего блага), значит по отношению к потребности в практическом направлении,
верой и притом
верой чистого
разума, ибо только чистый
разум (как в его теоретическом, так
и в практическом применении) есть тот источник, откуда оно возникает» (Кант. Критика практического
разума, пер.
Т. 4. Ч. 1. С. 457–459.] «о
вере чистого
разума» (как ни противоречиво это словосочетание, ибо
разум не верит, но доказывает,
вера же, хотя
и не противоразумна, но, так сказать, внеразумна).
Кант хочет удержать религиозную
веру на той степени сознательности, какую вмещает «практический
разум»,
и, делая ее слепой
и алогичной, низводит на степень шлейермахеровского чувства.
Конечно, это облегчается благодаря рационалистическому предрассудку доктрины Канта, по которой
вера есть «
разум», хотя
и второго сорта, т. е. «практический»; следовательно, над ней тяготеет контроль
и деспотическое правительство теоретического
разума, сковывающего права
веры и ограничивающего ее компетенцию.
Такое законодательство
разума в области
веры содержит в себе нестерпимое противоречие, которое разрешается или полным
и окончательным утверждением прав
веры, т. е. всего построения «Критики практического
разума» (путь большинства неокантианцев), или же ее приматом во всех областях, а в таком случае становится невозможно брать всерьез «Критику чистого
разума».
Учение Канта о «разумной
вере» страдает половинчатостью, это полувера-полуразум: хотя ею переступается область познаваемого
разумом, но в то же время
разум не хочет отказаться от своего господства
и контроля
и в этой чуждой ему области [Для противоречивости
и двойственности идей Канта в вопросе о
вере характерна глава «Критики практического
разума» под заглавием: «Каким образом возможно мыслить расширение чистого
разума в практическом отношении, не расширяя при этом его познания как
разума спекулятивного?» Здесь «теоретическое познание чистого
разума еще не получает прироста.
И тем не менее даже
и в этом учении Канта об идеях как имманентных проекциях Ding an sich заключается драгоценное зерно теории мифотворчества: Ding an sich, трансцендентная теоретическому познанию, все же познаваема,
и притом своим особым путем, отличным от имманентно-опытного; кантовские постулаты практического
разума, его «разумная»
вера, есть также не что иное, как мифотворчество.
Переведенное на религиозный язык, т. е. на язык отрицательного богословия, кантовское учение о вещи в себе, установляющее права
веры («практического
разума»)
и открывающее двери мистике, получает совершенно особенное значение.
Уже при постижении догматов
веры логика изменяет — так учение о троичности, о боговошющении своими антиномиями разрывает сети
разума и потому так неприемлемо для последовательного рационализма, который либо вовсе отвергает их, как абсурд, либо старается ассимилировать их ценою извращения
и рационалистического приспособления (отсюда возникают разные ереси как разновидности рационализма).
Этот догмат прямо
и неприкровенно провозглашает антиномию для
разума, ибо это полное единение
и как бы отожествление абсолютного
и относительного, трансцендентного
и имманентного, совершенно не может быть постигнуто
разумом, а только должно быть осознано в антиномичности своей, как истина
веры.
Неточные совпадения
— «Да, то, что я знаю, я знаю не
разумом, а это дано мне, открыто мне,
и я знаю это сердцем,
верою в то главное, что исповедует церковь».
— Ну, что же я сделаю, если ты не понимаешь? — отозвалась она, тоже как будто немножко сердясь. — А мне думается, что все очень просто: господа интеллигенты почувствовали, что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны
и что нельзя жить, отрицая государство, а государство нестойко без церкви, а церковь невозможна без бога, а
разум и вера несоединимы. Ну,
и получается иной раз, в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.
— Мы — бога во Христе отрицаемся, человека же — признаем!
И был он, Христос, духовен человек, однако — соблазнил его Сатана,
и нарек он себя сыном бога
и царем правды. А для нас — несть бога, кроме духа! Мы — не мудрые, мы — простые. Мы так думаем, что истинно мудр тот, кого люди безумным признают, кто отметает все
веры, кроме
веры в духа. Только дух — сам от себя, а все иные боги — от
разума, от ухищрений его,
и под именем Христа
разум же скрыт, —
разум церкви
и власти.
Для науки
и ее целей совсем не нужна эта религиозная
вера в
разум.
Киреевский, им выражена так: «Внутреннее сознание, что есть в глубине души живое общее сосредоточие для всех отдельных сил
разума,
и одно достойное постигать высшую истину — такое сознание постоянно возвышает самый образ мышления человека: смиряя его рассудочное самомнение, оно не стесняет свободы естественных законов его мышления; напротив, укрепляет его самобытность
и вместе с тем добровольно подчиняет его
вере».