Неточные совпадения
Не надо притом смешивать с молитвой ее теософических суррогатов: «концентрации, медитации, интуиции», которые все-таки имеют
дело не с Богом, но с
миром, погружают человека не
в Трансцендентное, но
в имманентное, божественным хотят подменить Бога, — обман или самообман.
С одной стороны, он
разделял свойственный эпохе испуг пред Кантом, закупорившим человека
в мире явлений и провозгласившим на новых началах религиозный агностицизм или скептицизм.
Конечно, для философии религия должна казаться ниже ее, как не-философия, но эта, так сказать, профессиональная оценка ничего не изменяет
в иерархическом положении религии, которая имеет
дело со всем человеком, а не с одной только его стороной, и есть жизненное отношение к божественному
миру, а не одно только мышление о нем.
Если
мир содержится
в Боге, но не есть Бог, ибо отделен от Божества непереходимой бездной трансцендентности, то и подлинная религия может основываться на нисхождении Божества
в мир, на вольном
в него вхождении, приближении к человеку, т. е. на откровении, или, иначе говоря, она необходимо является
делом благодати, сверхприродного или сверхмирного действия Божества
в человеке.
Мировому бытию может быть, далее, приписана некоторая, хотя и ущербленная, реальность, производная от Абсолютного; так стоит
дело в системе статического пантеизма Спинозы, а также и динамического пантеизма Гартмана и Древса:
мир возникает, согласно учению последних, вследствие некоторого «скандала»
в абсолютном, — появления слепой и бессмысленной воли к бытию, вызвавшей против себя логическую реакцию
в недрах абсолютного, причем для ликвидации этого недоразумения потребовался целый мировой процесс.
«После этой жизни нет возрождения: ибо четыре элемента с внешним началом удалены, а
в них стояла с своим деланием и творением родительница; после этого времени она не имеет ожидать ничего иного, кроме как того, что, когда по окончании этого
мира начало это пойдет
в эфир, сущность, как было от века, станет снова свободной, она снова получит тело из собственной матери ее качества, ибо тогда пред ней явятся
в ее матери все ее
дела.
Попытка во что бы то ни стало осилить рационально недомыслимую тайну Божества
в мире, сделать ее понятной неизбежно ведет либо к противоречиям, либо же к явному упрощению и снятию проблемы (как
в монизме); вот почему непротиворечивой рациональной метафизики, имеющей
дело с предельными проблемами мирового бытия, никогда не бывало да и быть не может.
Учение Аристотеля при этом
разделяет слабую сторону учения Платона, именно и
в нем недостаточно ясно различаются Бог и София, Творец и
мир идей.
Таковое же мы можем мыслить лишь
в качестве предельного понятия, края бытия, «тьмы кромешной»,
дна адова, метафизического ничто, но невозможно даже
в мысли допустить, чтобы этой пустотой продырявлен был созданный Богом
в Софии, хотя и извращенный
в своем антисофийном состоянии,
мир.
Все это сотворено творческим словом Божиим, но уже не из ничего, а из земли, как постепенное раскрытие ее софийного содержания, ее идейной насыщенности [Св. Григорий Нисский развивает мысль о том, что
в творении
мира нужно различать два акта, — общее и частное творение, — «
в начале» и
в течение шести
дней, причем общее творение соответствует созданию
в уконемеона-матери бытия, а второе — выявление всего, находившегося
в состоянии меональной аморфности.
Потому-то и является поворотным моментом
в истории
мира та таинственная и священная минута, когда
Дева рекла: «се раба Господня», ибо
в Ней, с Ней и через Нее рекла это вся природа, все человечество.
«Заметьте, что все души
в этом
мире, составляющие плоть
дел Святого Благословенного, до своего схождения на землю образуют единство, причем все эти души составляют часть одной и той же тайны.
В религиозном процессе, который и составляет существо мировой истории,
дело идет о спасении от
мира, о взыскании Бога человеком («из глубины воззвах к Тебе, Господи») [Пс. 129:1.], а вместе и о спасении
мира.
В самом
деле, каким же образом может оказаться иудейство религией Отца, если оно не знает Сына, который и принес
в мир откровение об Отце, «показал
в Себе Отца», явил Его людям, дал им «область быть чадами Божиими», научил их молиться: «Отче наш», «Авва Отче»?
Мир закончен был
в шесть
дней творения
в том смысле, что
в него вложены были все силы и семена жизни, и он мог развиваться далее уже из себя, без нового творческого вмешательства.
Воплотившийся Бог до конца
разделил судьбу испорченного грехом
мира и человека, до крестной муки и смерти [«На землю сшел еси, да спасеши Адама, и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел, еси ищай» (Утреня Великой Субботы, Похвалы, статья первая, ст. 25).], и все отдельные моменты земной жизни Спасителя представляют как бы единый и слитный акт божественной жертвы [Интересную литургическую иллюстрацию этой мысли мы имеем
в том малоизвестном факте, что богослужения пред Рождеством Христовым включают
в себя сознательные и преднамеренные параллели богослужению Страстной седмицы, преимущественно Великой Пятницы и Субботы, и отдельные, притом характернейшие песнопения воспроизводятся здесь лишь с необходимыми и небольшими изменениями.
Неточные совпадения
Развращение нравов дошло до того, что глуповцы посягнули проникнуть
в тайну построения
миров и открыто рукоплескали учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов своей специальности, проповедовал с кафедры, что
мир не мог быть сотворен
в шесть
дней.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через
день по-французски и по-английски; для чего они
в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего
в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали
в коляске к Тверскому бульвару
в своих атласных шубках — Долли
в длинной, Натали
в полудлинной, а Кити
в совершенно короткой, так что статные ножки ее
в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им,
в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось
в их таинственном
мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно
в эту таинственность совершавшегося.
Детскость выражения ее лица
в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало
в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и
в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина
в волшебный
мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя
в редкие
дни своего раннего детства.
Необыкновенно было то, что его все не только любили, но и все прежде несимпатичные, холодные, равнодушные люди восхищаясь им, покорялись ему во всем, нежно и деликатно обходились с его чувством и
разделяли его убеждение, что он был счастливейшим
в мире человеком, потому что невеста его была верх совершенства.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла
в постель. Ей всею душой было жалко Анну
в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью,
в каком-то новом сиянии возникали
в ее воображении. Этот ее
мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний
день и решила, что завтра непременно уедет.