Неточные совпадения
Вера и надежда
говорят нам о чуде, т. е. о новом откровении, о творческом акте
Бога в человеке.
Бог говорил, а человек слушал, слышал…
И в несказанном восторге, исступлении, самозабвении
говорил я тогда, — ты помнишь это, мой белый! —
говорил я: мне
Бог сказал, я так же просто, и тебя слыша, прибавлял, что и ты мне сказал.
И
Бог говорил мне тогда, и ты
говорил!
Тогда раз навсегда я узнал, что
Бог действительно
говорит, а человек слышит и — не испепеляется.
Я знаю теперь, как
Бог говорит пророкам.
Я знал тогда с последней достоверностью, что
Бог говорил мне, и так
говорил Он и пророкам.
Но
Бог — один, и Его безмерное к нам снисхождение одинаково, и пусть между моей темной, греховной душой и святою душою пророка лежит великая бездна, но ведь еще неизмеримее та бездна, которая лежит между
Богом и всякою тварью, — и, как тварь, ведь и я, и пророки — одно, и Он
говорит твари…
Говоря так, мы отрицаем лишь обязательность, закономерность видения
Бога для Его ищущих.
В вере не человек создает
Бога, как
говорит неверие (Фейербах), но
Бог открывается человеку, а потому и человек находит в себе
Бога или себя в
Боге.
И вот, Господь стоит на ней и
говорит: Я Господь,
Бог Авраама, отца твоего, и
Бог Исаака.
И этот незримо совершающийся в душе жертвенный акт, непрерывная жертва веры, которая
говорит неподвижной каменной горе: ввергнись в море, и
говорит не для эксперимента, а лишь потому, что не существует для нее эта каменность и неподвижность мира, — такая вера есть первичный, ничем не заменимый акт, и лишь он придает религии ореол трагической, жертвенной, вольной отдачи себя
Богу.
Итак, которые удостоились увидеть зараз всеми вместе чувствами, как одним из многих чувств, сие всеблагое, которое и единое есть и многое, поелику есть всеблагое, те,
говорю, поелику познали и каждодневно познают разными чувствами единого чувства разные вместе блага, как единое, не сознают во всем сказанном никакого различия, но созерцание называют ведением, и ведение созерцанием, слух зрением, и зрение слухом» (Слова преп. Симеона Нового Богослова. I, 475).], хотя бы и оккультного, «мудрости века сего» [«Ибо мудрость мира сего есть безумие пред
Богом» (1 Кор. 3:19).].
Мы не притязаем иметь
Бога в чувстве иначе, чем через впечатления, возбужденные в нас миром, и только в этой форме я мог
говорить о Нем… тот, кто это отрицает, с точки зрения своего чувства и переживания будет безбожником» (102, ср. далее 103).
Но что получается, если перевернуть отношение между религией и моралью вверх ногами и провозгласить, что Добро (в этическом смысле) и есть
Бог, иначе
говоря, что религия исчерпывается этикой?
«Ибо Господь,
Бог твой, есть огнь поядающий,
Бог ревнитель» (Втор. 4:24).], —
говорит о Себе
Бог в Ветхом Завете.
О
Боге приходится
говорить в числовых, временных, пространственных определениях, принадлежащих нашему эмпирическому миру.
Непосредственное знание о
Боге может
говорить только, что
Бог есть.
И кто
говорит:
Бог непознаваем, тот
говорит: он завистлив» (394).
(Очевидна вся недостаточность этого аргумента, который скорее может быть приведен в защиту идеи откровения, нежели для подтверждения общей точки зрения Гегеля: для него
Бог дан в мышлении, есть мышление, а при этом, строго
говоря, некому и нечему открываться, и если сам Гегель и
говорит об откровенной религии, то делает это по своей обычной манере пользоваться эмпирическими данными для нанизывания их на пан-логическую схему).
Иначе
говоря, Абсолютное трансцендентное полагает Себя
Богом, а следовательно, принимает в Себя различение
Бога и мира, и в нем человека.
«
Бог, —
говорит Платон в «Тимее», — пожелавши возможно более уподобить мир прекраснейшему и вполне совершенному среди мыслимых предметов, устроил его как единое видимое живое существо, содержащее все сродные ему по природе живые существа в себе самом «(Платон.
Вопрос об отношении
Бога к миру Аристотель поясняет следующим сравнением: «Следует взвесить (
говорит он), каким из двух способов содержится природа всего блага или наилучшее: как вечно отделенное, самостоятельно по себе существующее или же как строй его частей.
Таким образом
Бог, —
говорит Платон, — не далеко от каждого, но близок всем, помимо их ведома.
PI. IV, 310: ««ό θεός πλέον τι ή ζωή, πηγή του ζην, ως αυτός εΐπεν, άένναος» (
Бог больше жизни, источник жизни, как сам
говорит, приснотекущий).].
См. также Первое послание ап. Иоанна (4, 12–15).]; апостол не
говорит, что
Бог, будучи видим по своей природе, недоступен только зрению слабейшей твари, но что, по самой своей природе, Он не может быть видим» [Ibid., § 8.].
Аэтий, ученик Ария, по словам Епифания Кипрского,
говорил:, «Я знаю
Бога так же хорошо, как и самого себя» (Несмелое, 129).].
Василий Великий
говорит: «Кто утверждает, что не знает сущности, тот еще не признается, что не знает
Бога…
Григорий Богослов в «слове о богословии» 2‑м
говорит: «Я шел с тем, чтобы постигнуть
Бога; с этой мыслью, отрешившись от вещества и вещественного, собравшись, сколько мог, сам в себя, восходил я на гору.
Григорий
говорит: «Непостижимым же называю не то, что
Бог существует, но то, что Он такое…
Идя этим путем, мы неизбежно приходим к апофатическому определению, что на языке сущего Божество есть «подлинное ничто» [Св. Максим комментирует понятие αυτό το ουδέν: «Что
Бог есть ничто (ουδέν), надо понимать в том смысле, что Он ничто (μηδέν) из существующего, ибо выше всего виновник всего, почему богословы
говорят, что
Бог везде и нигде.
Дионисий
говорит о любовном или эротическом влечении к
Богу и красоте (сознательно отождествляя αγάπη и έρως): «божественный эрос блага, благой, существует через благо.
«После первой и блаженной природы (Божества) никто — не из людей только, но даже и из премирных сил, и самих,
говорю, Херувимов и Серафимов — никогда не познал
Бога, если кому не открыл Он сам» (1–2). «Из относящегося к учению о
Боге и воплощении как не все неизреченно, так и не все может быть выражено речью; и не все недоступно познанию, и не все доступно ему» (3).
А что
говорим о
Боге утвердительно, показывает не природу Его, а то, что — около природы.
Также некоторое, что о
Боге говорится утвердительно, имеет значение превосходного отрицания, как, напр.,
говоря о мраке в отношении к
Богу, мы разумеем не мрак, но то, что не есть свет, а выше света; и,
говоря о свете, разумеем то, что не есть мрак» (9).
Итак, если несозданность, и безначальность, и бестелесность, и бессмертие, и вечность, и благость, и творческую силу, и подобное мы назовем существенными различиями в
Боге, то состоящее из столь многого не будет просто, но сложно, что (
говорить о Божестве) дело крайнего нечестия.
Ты
говоришь, что энергией
Бог сообщается сообщающимся с Ним (μετέχεσθαι παρά των μετεχόντων)?
Как говорится в первом случае, можно таким образом называть
Бога, не
говоря, что это собственно совершается, напротив, во втором случае говорится, что это не соответствует действительности, хотя и можно так называть
Бога» [De div. nat., l I, c. 14, col. 459.
Общее содержание отрицательного богословия, развиваемого преимущественно в первой и отчасти во второй книге «De divisione naturae», основного трактата Эриугены, последний определяет так: в нем выясняется, что «
Бога Ничто из всего, что существует и чего не существует, не выражает в Его сущности, что и сам Он совершенно не знает, что Он есть, ибо Он никоим образом не может быть определяем по величине или свойству, ибо ничто не подходит к Нему и сам Он ничем не постигается, и что сам Он в том, что существует и не существует, собственно
говоря, не выражается в самом себе, — род незнания, превосходящий всякое знание и понимание»***.
Если мы
говорим, что
Бог не знает, что Он есть, не хотим ли мы намекнуть на то, что Он не понимает себя ни в чем из всего, что есть?
Трансцендентность и непознаваемость
Бога составляет музыку всей системы кардинала Николая Кузанского, который свой основной трактат выразительно озаглавил de docta ignorantia [Об ученом незнании (лат.).] и с энтузиазмом
говорит о sacra ignorantia [Священное неведение — (лат.).], неоднократно ссылаясь при этом на Дионисия Ареопагита.
«Отрицательное богословие есть столь необходимое восполнение положительного, —
говорит Николай К. (de docta ign. 1,26), — что без него
Бог был бы почитаем, но как тварь…
Справедливо
говорит поэтому Гермес Трисмегист: так как
Бог есть целокупность вещей (unuversitas rerum), Он не имеет особого имени, ибо нужно было бы или называть
Бога всяким именем, ибо Он в простоте своей объемлет в себе целокупность вещей, потому имя, собственно свойственное
Богу, должно быть переведено: один и все (unus et omnia), или лучше: все в едином (omnia uniter)…
Окончательное суждение об Эн-соф, выражает ли оно трансцендентную сущность
Бога или лишь момент его нераскрытости в творении, чрезвычайно затруднительно: кто знаком с подлинной Каббалой, с характером ее изложения и методом, тот поймет, насколько трудно поддаются ее учения окончательным формулировкам. Поэтому мы намеренно заставили, вместо собственной характеристики,
говорить самые тексты.
Один мудрец
говорит: имей я
Бога, которого я мог бы познать, я Его не почел бы за
Бога!
II. S. 3–4.], выше «чистого, простого погружения в чистое, простое, непознаваемое, неименуемое, скрытое благо, которое есть
Бог», как
говорит и Дионисий (Ареопагит), «пусть все держится его (божества) не».
Это есть то ничто, о котором
говорит св. Дионисий, что
Бог не есть все то, что можно назвать, понять или охватить: дух при этом совершенно оставляется. И если бы
Бог захотел при этом его совершенно уничтожить, и если бы он мог при этом вполне уничтожиться, он сделал бы это из любви к ничто и потому, что он слился с ним, ибо он не знает ничего, не любит ничего, не вкушает ничего, кроме единого» [Vom eignen Nichts, Tauler's Predigten. Bd. I, 211.].
Здесь читаем: «Цицерон
говорит (в первой книге о природе
богов): если ты меня спросишь, что или кто есть
Бог, я буду держаться Симонида.
Потому и Фома Аквинский
говорит: что есть
Бог, мы не можем ни сказать, ни узнать.
Бог не есть ни то, ни это, и вообще никакая из вещей, о которых можно
говорить, показать, написать, услыхать и которые можно понимать чувствами, показывать, видеть или высказывать.